Впрочем, перед нами характерный для того времени перестраховочный шаг: Бушуев, известный своими великорусскими пристрастиями в историознании, в этой форме корректирует свои позиции по итогам совещания историков 1944 года и в связи с критикой Ждановым Александрова, потакавшего историкам великодержавного замеса.

Очевидное противоречие сложилось и после переоценки прогрессивности или реакционности национально-освободительных движений различных народов СССР. Если завоевание царской Россией Средней Азии и Кавказа явилось для народов этих территорий «наименьшим злом» или «абсолютным благом», то все национально-освободительные войны и восстания этих народов против завоевателей уже никак не могли считаться национально-освободительными и прогрессивными, какими они признавались вплоть до 1950 года.

Однако это противоречие разрешалось уже не «диалектическими фразами» о том, что прогрессивный характер присоединения Казахстана к России не исключает прогрессивности национально-освободительной борьбы казахов против колонизаторской политики царизма^{64}, а объявлением этих национально-освободительных движений реакционными, а в ряде случаев и инспирированными иностранными государствами.

Сначала реакционными были признаны войны Шамиля^{65}, затем национально-освободительные движения султана Кенесары Касымова в Казахстане^{66}. В постановлении Президиума АН СССР от 20 сентября 1950 года по вопросу о работе Института истории говорилось, что «в работе по изучению и описанию фактов богатейшей истории народов СССР <…> необходимо постоянно иметь в виду гениальное указание т. Сталина о том, что историю нельзя ни улучшать, ни ухудшать»^{67}.

Разумеется, в итоге этого стремления — «не улучшать и не ухудшать» историю — и Андижанское восстание, и восстание в Южной Киргизии в 70-х годах XIX века так же, как и роль «Алайской царицы» — Курманджан, и восстание 1916 года стали считаться антирусскими и реакционными. Огульное охаивание национально-освободительных движений имело целью искоренение среди народов СССР симпатий к национальным героям, возглавившим восстания против власти в дореволюционный период.

В ходе эволюции советского строя эти традиции в более сглаженных формах были продолжены советско-партийным руководством, идеологической системой советского строя. В уже упомянутом 1972 году предпринимается масштабная акция по «обузданию» национальных историографии и историков.

В Армении для этого был избран А. Мнацакян и его книга «Ленин и решение национального вопроса в СССР» (Ереван, 1970). Автора осудили за ошибочное освещение вопроса о возникновении наций и одностороннее подчеркивание национального момента в ущерб классовому и интернациональному.

В Грузии в опалу попали А. Менадзе, написавший работу «Некоторые вопросы развития грузинской национальной государственности» (Тбилиси, 1970), и У. Сидамонидзе за исследование «Историография буржуазно-демократического движения и победы социалистической революции в Грузии» (Тбилиси, 1970). Первый секретарь республиканского ЦК Компартии Мжаванадзе обвинил этих авторов в неправильной трактовке национального вопроса и неисторическом подходе к деятельности меньшевиков и национал-уклонистов Грузии. В 1972 году в постановлении ЦК КПСС «О недостатках и ошибках в деятельности Тбилисской организации КП Грузии» отмечены «проявления националистических настроений», «любование стариной», «неоправданное восхваление царей, полководцев, деятелей церкви», вообще «антиисторизм».

В Азербайджане партийному разносу со стороны Алиева подвергся В. Шушинский, который в книге «Шуша» (Баку, 1968) «не раскрыл интернациональные идеи совместной борьбы азербайджанского и армянского народов за социальное и национальное освобождение».

В Киргизии резкая критика раздалась в адрес К. Нурбекова за монографию «Возникновение киргизской советской национальной государственности» (Фрунзе, 1965) и второй том «Истории государства и права Киргизской ССР» (Фрунзе, 1970). Республиканское совещание идеологических работников осудило историка за пересмотр утвердившейся в киргизской историографии оценки — пересмотр, выразившийся в «оправдании буржуазных националистов, пытавшихся использовать в корыстных целях естественное стремление киргизского народа к реализации своего права на самоопределение и создать в 1922 году искусственное административно-политическое образование — так называемую Горную область». К. Нурбе-ков, по мнению партийных руководителей, посмел выдать этот акт за выражение интересов трудящихся масс, представить в качестве этапа на пути оформления автономии киргизского народа. Хотя это была «националистическая затея, которая принесла несомненный вред, обострив родовую борьбу и затруднив национальную консолидацию киргизов»^{68}.

Эти очередные идеологические проработки свидетельствовали, что национальный историк как носитель национальной идеи в историознании существует. Действует. Работает. Его ожидает явно другая судьба, нежели та, которую ему предписывал сталинский большевизм.

Конец XX века для независимых республик постсоветского пространства стал периодом, когда формировалась не только государственность, но и начали создаваться «свои» истории — истории, призванные в интересах новых молодых стран объяснять факты и процессы, обслуживающие элиты и создающие непохожие картины мира, формирующие этноцентричное мировоззрение.

Политическая целесообразность, продиктованная распадом СССР, определила схожие тенденции в написании новых историй. Характерной чертой становилась смена так называемой исторической центричности. Тема этнической государственности и этнических территорий выдвинулась в число наиболее актуальных. «Национальное государство» как понятие и как социально-политический феномен приобрело качество абсолютной ценности, вокруг которой и стали в значительной мере формироваться исторические построения. В данном контексте так называемый парад суверенитетов 1990–1991 годов стал восприниматься как восстановление исторической справедливости по отношению к тому народу, чей этноним содержится в названии соответствующей республики.

То, что истории становились национальными, первоначально проявилось в терминологии научных трудов историков. Вместо прежде шаблонно употребляемых терминов «классовая борьба», «пролетарский интернационализм», вместо всех антиподов буржуазного классового начала появился новый набор, постепенно наполняемый содержанием — «финансово-промышленные группы», «социально-рыночная экономика», «межнациональное согласие», «межкультурная коммуникация», «национальные интересы», «национальное возрождение» и т. д. В новых исторических построениях главным историческим героем стал народ-этнос и конкретные личности, в которых он воплощался. Историю классов, социальных групп, политических режимов и институтов сменяла история народов, национальных государств, национальных культур и национальная история в лицах, где выдающиеся деятели выступают в роли символов лучших черт представляемого ими народа.

Москвоцентричность истории советского периода, согласно которой все важнейшие события происходили в Москве, «все народы якобы связывали свои надежды опять-таки только с Москвой, а Россия выступала едва ли не бескорыстной защитницей соседних народов, несла им свободу и прогресс»^{69}, повсюду подвергалась критике. Если раньше история союзных республик — это история «национальных окраин» относительно москвоцентричной советской истории, то после 1991 года каждое независимое государство само становится самостоятельным центром. Истории этих государств естественным образом также начинают отталкиваться от «самоцентризма»: на Украине — украиноцентричная, в Эстонии — эстониецентричная, в Казахстане — казахстаноцентричная и т. д. Более того, это изменение являлось историософичным. Интеллигенция национальных республик во второй половине 1990-х годов настойчиво предлагала иначе оценивать проблему взаимодействия «центра» и «национальных окраин» в СССР, с достижениями собственных народов связать импульсы прогрессивного развития России.