Такая ригористическая позиция оплачена драматическими судьбами самих критиков. Однако подобные экспрессивные истолкования феноменов советской науки и литературы следует квалифицировать как проявления морализаторско-психологизированного взгляда на историю и общество, укоренённого не в системе научно-теоретических координат, а в морально-этическом формате. Исторические реалии таковы, что советская историография, как и обществоведение в целом, являли собой интеллектуальное пространство, где разворачивалась борьба групп интересов, сохранялись элементы академической культуры. На этом пространстве прослеживается прерывистая штрихпунктирная линия национальной исторической мысли.

Нельзя не сказать о тех затруднениях в понятийном аппарате, с которыми приходится сталкиваться в ходе анализа проявления этноцентризма в историческом познании в советское и постсоветское время. Понятие «национальная история» в социологическом смысле не означает ничего иного, как систему знаний, сотворенную национальной (принадлежащей той или иной стране) школой историографии, которая в силу неизбывных обстоятельств культурно-исторического развития демонстрирует тот или иной этноцентризм — локальный или геополитический (европейский, североамериканский, африканский, арабский и т. д.).

Между тем в контексте современного русского логоса, актуальных культурных представлений «национальная история» воспринимается в качестве суммы знаний о прошлом какого-либо этноса, взятого во взаимодействии с его историческими соседями. Такая история организована посредством национальной идеи, обосновывающей культурные и политические притязания руководящих классов. Это относится и к понятию «национальный историк» — понятию, которое вполне определённо звучит как обозначение носителя, контрагента завуалированного или явного, но отрефлексированного, рационального этноцентризма, имеющего явственную праксеологическую направленность.

Смыслы, привносимые сегодня в понятия «история» и «историк», числящиеся по национальному «ведомству», в немалой степени отражают реальное положение дел. Национальные историки на постсоветском пространстве «переигрывают» историю по сценариям, отвечающим задачам идейно-политического обоснования процессов формирования национальных государств. А в этом серьезном деле научная истина никогда не фигурировала в качестве ценности.

Национальная историческая мысль в послереволюционном обществе была легализована и стала обретать организационные формы в связи с вынужденным — в результате столкновения доктрины «штурма и натиска» с реалиями полиэтнической ситуации в стране — обращением большевистского руководства к масштабному политическому регулированию культурно-национальной сферы. Образование СССР и налаживание социальных связей в 20-е годы открыла для части национальных историков возможность возвратиться к своей профессиональной деятельности.

Стабилизация в области культурно-национального развития регионов, условиями которой национал-коммунисты стремились воспользоваться для расширения компетенции своих республик, усиления их влияния в определении стратегических целей социалистического сообщества, не могла устроить большевистские верхи. XII съезд РКП(б) оказался последним (впрочем, как и первым) съездом партии, на котором работала секция по национальному вопросу.

Спустя полтора месяца после этого съезда, на котором взяла верх ленинскотроцкистская прагматика, состоялось так называемое Четвёртое совещание по национальному вопросу. Оно было посвящено «делу М. Султан-Галиева». В 1918-1923 годах он являлся одним из самых видных и авторитетных национальных  коммунистов. Занимал посты председателя Центрального мусульманского комиссариата при Наркоме по делам национальностей РСФСР, председателя Федерального комитета по земельным делам, другие управленческие должности. Вполне, впрочем, в соответствии с принципом «личной унии» в обустройстве партийно-государственного руководства — принципом, положенным в основу большевистской кратократии.

«Дело» было сработано в недрах Восточного отдела ГПУ, проводившего широкомасштабную операцию «2-й парламент», своим остриём направленную против национал-коммунистических сил Востока России. Акция в отношении Султан-Галиева, находящаяся в одном ряду с разгромом политической группировки грузинских коммунистов во главе с Буду Мдивани, свидетельствовала о том, что «узкое» большевистское руководство рассматривало (надо сказать, с полным основанием) политические притязания национальных коммунистических групп в качестве главного препятствия на пути утверждения односторонне субординированной управленческой системы.

К началу 1930-х годов, по мере отсечения сталинской группой «старой гвардии», для которой идеология коммунизма включала в себя безусловное осуждение с классовых позиций «тёмного прошлого» императорской России, в арсенале большевистского строя отчётливо намечаются два своего рода идеологических стержня: интернационально-классовый и национально-державный. Очевидное противоречие, возникавшее между этими полюсовыми позициями (вопреки доктрине оказывалось, что пролетариат «обретал» отечество ещё до победы своей революции), использовалось для поддержания напряжения в идеологических структурах, в среде партийной и беспартийной интеллигенции.

В ходе «революции, проведённой сверху», социально-политических и идеологических пертурбаций 1930-х годов национально-историческая-иноэтнических групп населения — мысль практически делегитимизируется. Её организационные центры развалены. Она втиснута в прокрустово ложе единого «марксистско-ленинского направления», которое всё более переходило на позиции русского национализма.

Однако для того, чтобы смена идеологии стала фактом политики, началось практическое вживление русского патриотизма в социалистическую идеологию, требовались серьёзные и бесспорные поводы. Ими стали провал расчетов на революционный выход из мирового экономического кризиса 1929–1933 годов и победа национал-социализма в Германии. Угроза новой войны против Советского Союза неизбежно заставляла опираться на идею патриотизма самого многочисленного в стране народа — русского. Тем более что подвижки в идеологической сфере отвечали логике её эволюции. Утверждавшееся новоимперство влекло за собой восстановление русской патриотики в качестве несущего элемента идейной конструкции, обеспечивающей советский унитаризм.

После ленинского Брестского мира и сталинского «социализма в одной стране» в 1933–1934 годах вновь демонстрируется подчинённость большевистской доктрины стратегическим национально-государственным интересам. Трансформация идеологических установок — обращение наряду с использованием интернационал-коммунистического подхода в идеологии к национал-большевистским ценностям — оформляется на XVII съезде ВКП(б). Именно с 1934 года после длительного перерыва идеологические вопросы снова включаются в повестку дня Политбюро. Страна втягивалась в период «Большого террора», нуждавшегося в идейном прикрытии.

Сигналом к разыгрыванию в официальной идеологии государственническои, патриотической карты явилось восстановление в идейно-политической жизни позитивного образа дореволюционного прошлого[1]. Этот сигнал был продублирован, но «негромко», в небольшой статье Сталина, доступной поначалу лишь посвященным. Речь идёт о тексте Сталина «О статье Энгельса “Внешняя политика русского царизма”», датированном 19 июля 1934 года. Только спустя семь лет, в мае 1941 года, он был опубликован в журнале «Большевик». А тогда, летом 1934 года, директор Института Маркса-Энгельса-Ленина при ЦК ВКП(б) В.В. Адоратский предложил генсеку напечатать в номере «Большевика», посвященном 20-летию начала мировой империалистической войны, письмо Энгельса на имя Иоан Надежды.