Осмелевшие и вдохновленные примером Хрущёва, жертвы принялись также решительно преследовать тех, кто нёс персональную ответственность за их судьбы. (Некоторые требовали убрать останки «палачей», вроде сталинского прокурора Андрея Вышинского, с почётных мест захоронения в кремлёвской стене.) Широкую известность в Москве получили два случая. Группа писателей начала кампанию по изобличению в «доносительстве» видного литературного критика Якова Эльсберга, который своими действиями способствовал аресту и смерти ряда прозаиков и поэтов. А «возвращенец» Павел Шабалкин выдвинул обвинения против двух ведущих партийных философов, Марка Митина и Павла Юдина, в причастности к его собственному аресту и в плагиате работ других репрессированных. (Тем же занимался и Эльсберг, опубликовавший под своим именем исследование о творчестве Салтыкова-Щедрина, написанное расстрелянным Львом Каменевым, одним из первых руководителей Советского государства, у которого Эльсберг работал секретарем.) Эти трое избежали реального наказания, но угроза оказалась достаточной, чтобы вызвать «психическое расстройство» у некоторых из тех, кто также нес ответственность за репрессии^{112}.[25]

Вопросы типа тех, что звучали на Нюрнбергском процессе, стали — осторожно, обиняком — подниматься в подцензурной советской печати. Между строк они прочитывались уже в полемике вокруг рассказа Солженицына и произведений других авторов о терроре, а в некоторых публикациях звучали и более открыто^{113}. В одном месте своих мемуаров Илья Эренбург — если взять пример, который затрагивал даже Хрущёва, — признался, что при Сталине был вынужден «жить… сжав зубы», потому что знал, что его арестованные друзья невиновны. Это его признание, или так называемая «теория заговора молчания», вызвало бурную реакцию, поскольку если даже писатель Эренбург знал правду, то её не могли не знать люди, облечённые властью^{114}.

Ситуация для них ухудшалась ещё и тем, что в начале 1960-х годов в Советском Союзе во множестве издавались книги о гитлеровской Германии, и некоторые комментарии, судя по всему, явно касались советской системы при Сталине. Читатели невольно переносили свой собственный недавний опыт на описания таких вещей, как культ Гитлера, гестапо, концлагеря, доносчики и соучастие в преступлениях нацизма множества государственных чиновников. Когда в 1963 году в Москве показали мощный по своему воздействию документальный американский фильм «Нюрнбергский процесс», реакция оказалась ещё более обостренной^{115}. Учитывая возникновение этой аналогии, всё более реалистичные описания ужасов сталинского террора и всё более громкие призывы к торжеству справедливости, нетрудно понять, почему «страх перед ответственностью за свои преступления» охватил бюрократическое сообщество советского государства^{116}.

В какой-то момент даже относительно молодые люди, которых Хрущёв привлек в свои советники, решили, что его инициативы угрожают слишком многим людям, возможно, системе в целом. В отличие от Суслова, у Леонида Брежнева и других деятелей, правивших страной в последующие 20 лет, не было или почти не было крови на руках, но зато в избытке имелось на подошвах. Стремительно поднявшиеся наверх при Сталине, после того как их предшественников смыло волной террора, они испытывали «комплекс по поводу прошлого»[26]. Их дезертирство из лагеря Хрущёва началось уже в 1957 году, когда Дмитрий Шепилов отказался отправить «на скамью подсудимых» старших товарищей — сталинистов. А в 1961 году большинство новых кремлевских лидеров, разделивших с Хрущёвым коллективное руководство страной, проигнорировали инициативы своего благодетеля, выдвинутые им на XXII съезде, показательно отмолчавшись в вопросе о преступлениях прошлого. И даже те немногие из высокопоставленных делегатов, кто поддержал антисталинистскую линию Хрущёва, на самом деле, были «против всего этого»^{117}.

Сопротивление его политике десталинизации продолжало нарастать и после съезда, что наглядно продемонстрировало стихотворение Евгения Евтушенко, опубликованное, по распоряжению Хрущёва, на видном месте в «Правде» в октябре 1962 года. Озаглавленное «Наследники Сталина», оно предупреждало о наличии среди власть предержащих «многих», кому «не нравится время, в котором пусты лагеря»^{118}. Между тем, позиции Хрущёва ослабевали, он начал терпеть поражения в закулисной борьбе. В 1962 году Шатуновская и Снегов были смещены со своих постов, так и оставшийся неопубликованным доклад «комиссии Шверника» похоронен, а процесс реабилитации практически свернут. Дальше — больше. Несмотря на поддержку Хрущёва, Солженицыну не дали Ленинскую премию по литературе, большую редакционную статью о «Сталине и его наследниках», заказанную Хрущёвым, зарубили, и то же случилось с предложенными им поправками в Конституцию, направленными на то, чтобы не допустить повторения в будущем злоупотреблений сталинской эпохи^{119}. Между тем, ещё одна инициатива Хрущёва, мемориал жертвам сталинского террора, тоже так и остался не построенным.

Когда в октябре 1964 года ЦК кулуарно отстранил Хрущёва от власти, в предъявленном ему официальном обвинении о Сталине не было ни слова. (Если быть более точным, то этот вопрос был затронут на Пленуме, но лишь затем, чтобы поставить знак равенства между «культом личности» Хрущёва и «культом личности» Сталина и, тем самым, вычеркнуть массовый террор из числа сталинских «ошибок».)^{120}.[27] Формально семидесятилетнему Хрущёву вменялись в вину только провалы в экономической и внешней политике, реорганизационные просчеты, всё более непредсказуемое личное поведение и нежелание соблюдать принцип «коллективного руководства». Тем не менее, главной причиной отставки был его антисталинизм в подходах к прошлому и настоящему страны. Именно он, к конечном счёте, был движущей силой его десятилетней попытки реформировать советскую систему, которая отныне уступила место глубоко консервативной реакции. Сталинистские настроения вновь стали популярны в среде высокопоставленных партийно-государственных чиновников, которые между собой возмущались, что «тысячи вредителей за десятки лет не могли бы нанести столько вреда стране, сколько нанёс Никита». По всей видимости, прав был Солженицын, когда назвал оппозицию, мобилизованную в 1963 — начале 1964 года с целью отказать ему в Ленинской премии, «репетицией путча против Никиты»^{121}.[28]

Признаки недовольства хрущёвским антисталинизмом был отчётливо заметны и на октябрьском (1964 г.) Пленуме Ц.К. Суслов, которого особенно возмущало, что Хрущёв «поддерживал всю эту лагерную литературу», представил подробный обвинительный доклад, и единственным членом Политбюро, который попытался защитить Хрущёва, оказался Микоян. (Во время закрытых дискуссий, предшествовавших формальному Пленуму, Хрущёва обвинили в том, что он якобы «поносил Сталина последними словами».)^{122}. Всякие сомнения исчезли, когда вскоре новое руководство пошло на свертывание антисталинистских мер в отношении прошлого и восстановление некоторых черт сталинизма, в том числе исторической репутации самого тирана. Заинтересованные люди, безусловно, понимали, что означает отставка Хрущёва, которую Солженицын назвал «малой октябрьской революцией» (и начал тайком переправлять рукописи за рубеж). В то время как бериевские подручные в тюрьмах ликовали, бывшим узникам Гулага дали понять: «реабилитированные больше не в моде»^{123}.[29]