Но миллионы выживших всё-таки вернулись домой — или попытались это сделать. Это были люди, некогда столь же разные, сколь разнообразен был сам Советский Союз, представлявшие все социальные слои, профессии и национальности страны Советов. Десятилетиями сталинский террор черпал свои жертвы во всех слоях и группах общества, сверху донизу. В Гулаге же, как писал Александр Твардовский, чьи родители-крестьяне были сосланы как кулаки:

Теперь они пошли каждый своей дорогой.

Множество обобщений было сделано о постгулаговской жизни тех, кто уцелел, но большинство из них (если не все) являются безосновательными. Одни «возвращенцы» были настолько сломлены физически, что скончались вскоре после освобождения — «глотнув свободы», как говорили о них. Другие, напротив, сумели дожить до преклонных лет — как Ольга Шатуновская и Алексей Снегов, одни из главных моих источников, или Антонов-Овсеенко, который и в свои 88 (когда я пишу эти строки) живёт в Москве активной жизнью, или философ Григорий Померанц, отметивший 90-летний юбилей. Одного года не дожил до 90-летия и самый прославленный из бывших зеков, Александр Солженицын, скончавшийся в 2008 году^{43}.[11] Для одних лагерь оказался настолько травмирующим опытом, что они до конца жизни продолжали бояться, скрывали своё прошлое и отказывались обсуждать его даже с членами семьи, избегали встреч с другими выжившими и вообще всячески пытались «сбросить тюремную кожу». Другие же, так называемые «профессиональные зеки», несли своё гулаговское прошлое как знак доблести, поддерживая крепкие дружеские связи с солагерниками, и во всеуслышание говорили и писали о нём, потому что не могли не говорить и не писать. (Один из таких правдолюбцев, коммунист Снегов, в ответ на вопрос партийного чиновника, в каком он лагере, советском или антисоветском, гордо ответил: «Я с Колымы», а один поэт даже взял творческий псевдоним «Владимир Зека».) Для них, как для Солженицына, «вопрос, скрывать своё прошлое или гордиться им, не стоял никогда»^{44}. Те, кто вышел на свободу достаточно молодыми, чтобы вернуться к профессии или освоить новую, обычно выбирали средний путь, откровенничая и делясь переживаниями только с родными, друзьями и проверенными товарищами по работе^{45}.

Огромное большинство бывших зеков, вернувшись, вновь растворились в безымянности советского общества, но очень многие сумели достичь высокого положения и сделать выдающуюся карьеру. Среди этих последних были как ряд деятелей, освобождённых в годы Великой Отечественной войны: популярный в народе маршал Константин Рокоссовский, генерал Александр Горбатов, некоторые другие военачальники; отец советского ракетостроения Сергей Королёв; последний глава советского Союза писателей Владимир Карпов, — так и обретшие свободу после смерти Сталина Баев, Рознер, Андрей Старостин, актёры Георгий Жжёнов и Пётр Вельяминов, оставивший карьеру в кино и ставший популярным телеведущим Каплер, многие другие деятели культуры. (Основательница всемирно известного московского детского музыкального театра Наталья Сац освободилась в 1942 году.) Были и необычные случаи, примером коих может служить замечательный Юрий Айхенвальд, чьи главные произведения смогли увидеть свет только на Западе, но при этом он добился официального успеха как либреттист и переводчик ряда популярных театральных постановок, включая «Человека из Ламанчи»^{46}. Жизни очень многих бывших жертв Гулага, прожитые хотя и не на виду, тоже имели свой относительный «хэппи-энд», но больше, наверное, было тех, кому не повезло. Кое-кто окончил свои дни в условиях, далёких от благополучия — в безнадёжной нищете, без дома, без семьи. Даже великий писатель Варлам Шаламов умер в 1982 году в полном одиночестве^{47}.

Какие-либо политические обобщения в отношении «возвращенцев» из Гулага также невозможны. Многие жертвы винили в своих бедах всю советскую систему; некоторые из них, как, например, Анатолий Левитин-Краснов и отец Дмитрий Дудко, стали известными религиозными фигурами и диссидентами. Другие обвиняли одного Сталина и всеми силами добивались восстановления в партии, так как считали, что «судебная реабилитация… без партийной ещё не реабилитация». Многие из них до конца своей жизни оставались «верующими коммунистами», но были и те, кто, как мой друг Евгений Александрович Гнедин, по возвращении восстановились в партии, а позже вышли из неё в знак протеста. Была также очень немногочисленная группа «возвращенцев», которым было отказано в восстановлении, по причине их причастности к гибели других жертв^{48}.

Нередкими были и политические конфликты между реабилитированными. Помимо споров между бывшими зеками по поводу изображения лагерной жизни в «Одном дне Ивана Денисовича», серьёзные разногласия возникли у Солженицына с другим крупным гулаговским автором, Варламом Шаламовым, а с близким другом по Гулагу Львом Копелевым он разошёлся по «идейным» соображениям^{49}. Блестящий мемуарист Евгения Гинзбург, отказавшаяся восстанавливаться в партии, не смогла простить своего товарища по Гулагу Мильчакова, который, по её презрительной оценке, вернул себе не только партбилет, но и доарестное мышление^{50}. Один из «возвращенцев», достигший высот в научном мире, был возмущен поведением своей дочери-диссидентки, которое якобы ставило под угрозу то, за что он страдал. Похожей была и реакция дочери Бухарина, историка Светланы Гурвич, на публичные протесты её сводного брата Юрия Ларина. (Справедливости ради, следует сказать, что наука и, особенно, история всегда были очень зависимыми от политики профессиями.) Годы спустя словесная война вспыхнула между соперничающими организациями бывших зеков^{51}. А после распада Советского Союза, несмотря на ненависть большинства бывших репрессированных к Сталину, Карпов и священник Дудко выступили с положительной оценкой его исторической роли^{52}.[12]

В своей совокупности, однако, миллионы вернувшихся из Гулага были новым важным фактором в жизни советского общества. Их общий опыт, общие чаяния и нужды рождали общие и распространённые проблемы, конфликты и культурные явления, которые требовали реакции со стороны политико-административной системы. Например, практически все «возвращенцы» добивались воссоединения семьи, права на медицинское обслуживание, квартиру, работу или пенсию, а также финансовой компенсации и возврата конфискованной собственности. В ответ на это советское правительство, как правило, предлагало неписаный, но часто озвученный социальный контракт: мы удовлетворим, в определённых пределах, ваши нужды и оставим вас в покое, а вы не будете предъявлять политических претензий к прошлому. (При освобождении многих гулаговцев предупреждали, что они не должны распространяться о том, что с ними произошло.)