На повороте показалась группа немецких солдат. Завидев хорошенькую девушку, они начали зубоскалить. Рыжеволосый спросил:

— Куда, милочка, спешишь? Пойдешь с нами?

Другой с усмешкой добавил:

— А может, только со мной?

— Го-го-го… — разнеслось вокруг.

На лице Паши отразилось страдание. Она отвернула голову, нахмурила брови. Солдаты говорили на немецком языке, но Паша все отлично понимала.

Евдокия Дмитриевна забеспокоилась, шутки солдат ее напугали. Она прибавила шаг.

— Паша, — обратилась она нарочито громко, дабы увидели — девушка не одна. — Идем домой!

Какой-то солдат сострил:

— Курт, а ты пригласи с дочкой мамочку!

Снова улицу огласил хохот. Паша невозмутимо посмотрела на солдат.

В воздухе повис лязг металла. Рычали тяжелые танки с длинными жерлами пушек. Остановит ли их Красная Армия? Где?..

Квартиру Савельевых по улице Спокойной немцы превратили в склад награбленных вещей. Паше пришлось много побегать, пока с трудом удалось подыскать небольшую комнату по улице Хлебной, № 14. Тут и поселились всей семьей.

Сегодня Паша вышла на мост Бема, по которому громыхали подводы с награбленным добром, грузовики с немецкими солдатами. Зеленый лужок, раскинувшийся в стороне, и панорама города, за которым открывалась даль, синяя и спокойная, не радовали ее. На улицах всюду пестрели приказы фашистов. И в каждом из них большими буквами — «расстрел». Под приказами стояла подпись генерального комиссара Волыни и Подолии генерала Шене.

Перед войной Паша работала в банке. Теперь в этом здании засело гестапо во главе с Фишером. В католическом монастыре фашисты устроили тюрьму, а рядом — лагерь для военнопленных. Над двухэтажным домом по улице Шевченко, № 45, где разместился гебитскомиссариат, развевался фашистский флаг со свастикой. Сквозь сизую дымку отсюда был виден суровый, с квадратными башнями замок Любарта — еще один фашистский застенок.

Когда Савельева увидела измученных советских военнопленных, загоняемых немцами за колючую проволоку, у девушки было такое состояние, будто ее обдали холодной струей воды. Взбудораженный мозг сверлила мысль: «Как измываются над людьми!» Глаза ее блестели огнем ненависти.

— Лишь бесчувственный человек может остаться равнодушным ко всему, что творится, — делилась Паша с матерью. — Если бы ты только видела военнопленных. На какие страдания они обречены!.. Теперь весь город охвачен страхом. Людей без всякого повода бросают за высокие каменные стены замка Любарта.

— А что там, доченька? — наивно полюбопытствовала Евдокия Дмитриевна.

— Теперь тюрьма. Даже на расстоянии оттуда слышны крики истязаемых.

Чуткое материнское сердце не обманывало Евдокию Дмитриевну. Что-то опасное задумала Паша.

— Да разве такой беде поможешь?

— Мама!..

— Чего ты, Паша? — смутилась от оклика дочери и понизила голос Евдокия Дмитриевна. Быстро откинула передник, обтерла мокрые руки и испуганно взглянула на дочь.

— Мириться с таким злом нельзя, нужно с ним бороться.

— Пашенька, будь осторожна. Пойми, родная, одна ты ничего не сделаешь. Придет время, с них за все спросится. Знаешь, в народе сказывают: спела бы рыбка песенку, да голоса нет. От того и лютуют, ироды.

Паша подошла к матери и нежно провела рукой по ее серебристой голове.

— Тем и опасна их лютость. В ней они могут погубить много наших людей.

— Родная моя девочка, я пугаюсь твоих слов, риск ведь какой!

— Не волнуйся, мамочка, я буду не одна. Кто из честных людей станет спокойно наблюдать, как бесчинствую оккупанты?

— Пашенька, — буквально взмолилась мать, — прежде надо подумать о работе, как дальше жить, где продуктов достать. Прошу тебя, будь рассудительной.

Долго еще длилась тревожная беседа матери с дочкой. Трудно было переубедить Пашу, сдержать ее порывы. Мать поняла: ее любимая дочь не свернет с намеченного пути…

Был конец лета. На редкость богатым выдался урожай. От изобилия сочных плодов гнулись ветки яблонь. Дозрели сливы и груши. Зеленели орехи. День, залитый жарким солнцем, казался долгим-долгим. Даже не верилось, поступится ли он когда-нибудь перед сумерками с их вечерней прохладой, таинственным шепотом ночи и неиссякающим благоуханием цветов.

В другое время люди радовались бы такой поре, буйной зелени, тихому плеску волн задумчивой Стыри. А сейчас? Девушка пристально вглядывалась в безмолвные улицы, притихшие парки и скверы, в тупые лица жандармов.

Опустив голову, шла Паша мимо гебитскомиссариата и, быть может, не заметила бы худощавой женщины, лукаво ей улыбнувшейся, если бы ее не окликнул знакомый голос:

— Здравствуй, Савельева!

Паша остановилась, от неожиданности всплеснула руками:

— Мария Ивановна! — радостно вырвалось у нее. — Вы? Как я рада!

До войны они вместе работали в банке. Мария Ивановна слыла активисткой и чутким товарищем. Паша привязалась к Дунаевой, хотя та и была намного старше ее.

Дунаева забросала Пашу вопросами. Где застала война? Что делает? Здорова ли мама? Окинув внимательным взглядом хорошенькую по-прежнему девушку, Мария Ивановна полюбопытствовала:

— Как проводишь время? В клубе бываешь? Танцуешь?

— Как можно такое предположить!

Мария Ивановна уловила нотку обиды в ее голосе и поспешила загладить нелепый вопрос.

— Это я так, между прочим. Не все ведь такие, ты же знаешь.

— Знаю.

— Ну вот, не серчай.

Дунаева и Савельева еще о многом переговорили, но обеим казалось, будто они очень мало друг другу поведали о пережитых днях, перенесенных лишениях и, главное, не затронули того, как же будет завтра, послезавтра. Что ожидает их в будущем? Эти мысли в одинаковой степени волновали обеих.

Мария Ивановна однажды говорила об этом и с Наташей Косяченко, которая с двумя детьми приехала сюда в мае из Полтавы погостить и не смогла в первые дни войны выбраться из Луцка. О том же она беседовала и с подругой, солдаткой Анной Остаток. Настроение у них подавленное, но никто, как выразилась Наташа Косяченко, не собирался сидеть сложа руки. Мужья их дерутся с врагом на фронте, а они будут им помогать в тылу.

Шли дни, а с ними приплывало к сердцу все больше и больше огорчений, и в то же время крепло желание мстить фашистам. Женщины стали собираться чаще, толковали между собой подолгу. Потом Наташа Косяченко рискнула пойти в лагерь военнопленных и передала им хлеб. Когда она возвратилась, не могла успокоиться. Какой у них страшный, изнуренный вид!

— Нужно что-то предпринимать, — говорила Косяченко подругам. Решили снова собраться у Дунаевой, обсудить положение. Встретив Пашу Савельеву, Мария Ивановна пригласила ее к себе.

— Приходи, Паша, ко мне домой, мы с тобой по-бабьему и поболтаем вместе с моими подружками. Ну, как? Ждать тебя?

— Приду. Адрес прежний?

Паша вернулась домой в хорошем настроении. Мать предположила, что Паша наконец устроилась.

— Нашла работу?

— Нет, мамочка, порадовать пока вас не могу.

— А настроение у тебя веселое!

— Знакомую встретила. Пригласила в гости. Вот и все.

— Кто такая?

— Ты ее не знаешь, — некая Дунаева. Мы с ней раньше встречались по работе, я домой к ней не раз заходила.

— С хорошими людьми, конечно, видеться стоит.

Сумерки быстро заполнили комнату. Евдокия Дмитриевна не видела выражения лица Паши, но, скользнув по нему тревожным взором, сердцем почуяла: непонятное затеяла дочка.

Утром следующего дня Паша отправилась к Дунаевой. Мария Ивановна ждала ее. Муж Дунаевой — конюх бургомистра Луцка Кульгофа — еще на рассвете отправился на работу. Бургомистр был злым, надменным, жестоким чиновником. Он выезжал в город, как правило, со своим любимым бульдогом. Сидели они рядом. Над миндалевидными глазами Кульгофа выступал высокий лоб с двумя синеватыми прожилками. Даже родинка на левой щеке не нарушала суровости круглого лица. Кульгоф почти никогда не разлучался со стеком и любил им похлопывать по начищенным до лоска голенищам, а в минуты деловых бесед ловко подбрасывал его под мышку. Собака, присев на задние лапы, ворочала по сторонам своими выпуклыми глазами.