До вершины мы добрались лишь к трем часам ночи. Тут мы остановились, и я разделил отряд на три части. Я занял позиции на северо-западе, Шюкрю-бей — на северо-востоке, Осман — на юге. Через полчаса место, где должен был находиться Чакырджалы, было окружено. Знай Чакырджалы о нашем приближении, его бы давно уже и след простыл. Мы расположились на господствующих высотах, и утро должно было принести нам полную победу. Забраться так далеко нам позволило лишь отсутствие дозорных. Шайка Чакырджалы укрывалась прямо под нами в окопах, сделанных еще встарь для борьбы с вражескими бандами. Чакырджалы, по всей видимости, был уверен, что ни один правительственный отряд не сможет сюда подняться. И до сих пор его уверенность оправдывалась. Что до других банд, то их уже давно не осталось.

Мы ждали первых проблесков дня. Внизу под нами то разгорался, то снова гас огонек сигареты. Время как будто остановилось, не движется. Небо все не светлеет. Продолжает сыпать мелкий дождь.

Мы замерли, не дышим. Малейшая неосторожность — и мы спугнем разбойников. Прорвать в темноте наше окружение — для них дело плевое. А уж тогда если они и примут бой, то на выгодной для себя позиции. Здешние места они знают как свои пять пальцев. Но если они не уйдут до зари, их можно будет перестрелять без всякого труда. Тут им и конец.

Окопы Чакырджалы находились под Девичьей скалой, которая поднималась к небу длинная и тонкая, наподобие минарета. Вырыты они были очень искусно — я рассмотрел их уже впоследствии. Но как бы там ни было, мы могли бы спокойно расстрелять всю шайку. Метких стрелков у нас в отряде хватало — уж эти не промахнулись бы!

Однако случилось именно то, чего мы опасались. Кто-то из нас не выдержал, кашлянул. Эйвах, все пропало! Разрази его Аллах, этого кашлюна!

Разбойники сразу учуяли грозящую им опасность. Слышатся торопливые шаги. Уходят, убегают. Стрелять? Но какой толк стрелять в такой мгле? Только патроны переводить.

Абхазцы и черкесы, сражаясь, издают грозные боевые кличи. Чтобы не упустить эфе, мы стали громко кричать:

— Ты окружен! Тебе все равно не спастись! Если ты мужчина, принимай бой!

Но ведь это Чакырджалы. Голыми руками его не возьмешь. Он ускользает от нас. Мы виснем у него на хвосте, только бы не оторвался! По всей вероятности, он ищет подходящее место, чтобы дать нам бой, и наша задача — следовать за ним по пятам и стараться навязать ему бой до того, как он сможет осуществить свое намерение.

Преследование длилось часа два. Наконец под прикрытием двоих разбойников остальные укрепились на высоких крутых скалах и сразу же открыли сильный огонь, чтобы товарищи могли присоединиться ко всей шайке.

Лишь бы он принял бой, думаю я, а там будь что будет. Или мы победим, или все поляжем.

Первыми же своими выстрелами Чакырджалы причинил нам значительный урон. Мы потеряли двенадцать человек ранеными, одного — убитым. Если так пойдет дальше, ни один из нас не уцелеет. Мы у волка в когтях. Надо укрываться. И как можно быстрее. Мы наметили три подходящие высоты и тотчас же заняли их. Шюкрю-бей — на северо-западе от шайки, Хаджидук Кямиль — на северо-востоке, мы с Османом — на юго-востоке. На юге же гора уходила вверх почти отвесной стеной.

Перестрелка продолжалась. Мысль моя билась в напряженном раздумье. Если Чакырджалы удастся на этот раз уйти, он непременно устроит нам засаду и всех перебьет. В этих горах он полный хозяин. Все здешние селения послушны его приказам. А потом он отомстит всем, кто его выдал. Никого не пощадит. Нет, упускать его никак нельзя. Все тут умрем, а ему не позволим бежать.

Надо было что-то предпринимать — и немедленно. Бой продолжался уже около трех часов. За пятнадцать лет своего разбойничества Чакырджалы понастроил много таких укреплений — наш огонь, хотя и с трех направлений, не причинял ему ни малейшего вреда. Зато его огонь не позволял нам поднять головы. А время быстро летело.

Ко мне подошел Осман.

— Рюштю, — сказал он, — этот Чакырджалы еще более твердый орешек, чем мы полагали. Если так пойдет и дальше, мы все тут погибнем. У меня есть одна мысль. С твоего разрешения, я попробую ее осуществить. А дать разрешение тебе придется. Потому что другого выхода нет.

— Говори, что задумал.

— К югу от нас поднимается отвесный склон. Все, видимо, считают, что взобраться по нему — дело немыслимое. Но только с той стороны и можно зайти эфе в тыл. Риск, конечно, немалый. Заметит эфе — мне неминуемая смерть. Не заметит — ему самому не миновать смерти. Оттуда до него каких-нибудь триста — четыреста метров. С такого расстояния я берусь попасть ему прямо в сердце. А узнаю я его по одежде.

Другого выхода, кроме как дать свое позволение, у меня действительно не было. Всю свою жизнь Осман провел в горах, знает их, как никто другой. Роста он небольшого, проворный, ловкий, а уж какой стрелок, я говорил: в лезвие ножа попадает.

Но все время, пока Осман будет выполнять свой замысел, мы должны отвлекать внимание шайки Чакырджалы. Я написал записку командирам других групп:

«Мы обязаны добиться хоть каких-то результатов до наступления темноты. Поэтому я вынужден рисковать жизнью Османа. Он попробует подняться по узкому ущелью, с тем чтобы зайти эфе в тыл. Мы прекращаем огонь, вы же, наоборот, постарайтесь его усилить, стреляйте непрерывно. Но этого еще мало. Необходимо отрядить пять добровольцев, готовых пожертвовать собой ради успеха нашего дела. Пусть они атакуют противника».

Мой приказ был немедленно выполнен. Шюкрю-бей и Хаджидук Кямиль резко усилили огонь, добровольцы начали атаку.

Это, естественно, отвлекло от нас внимание разбойников, и Осман получил необходимую ему свободу действий. Однако заметно было, что Чакырджалы заподозрил что-то неладное. О состоянии духа противника, о его замыслах всегда можно судить по интенсивности огня. Опытные бойцы часто пользуются этим критерием. Чакырджалы явно не придавал никакого значения дерзкому наступлению горстки наших людей.

Падает Коджа Мехмед.

— Эй, Чакырджалы, — кричит его товарищ Джафер Шамиль, — если ты мужчина, выходи из укрытия. Сразимся один на один.

— Ты, я вижу, храбрый парень, — отвечает Чакырджалы. — Не всякий отважился бы сунуться под самое дуло моего ружья. Другой на твоем месте дал бы тягу, после того как убили его товарища. Ну что ж, за твою смелость дарую тебе жизнь. Возвращайся к своим и помни весь век о моей щедрости.

В тот самый миг, когда Чакырджалы произносит «дарую тебе жизнь», пуля срывает папаху с головы Шамиля. Подобрав ее, он бредет обратно. Вот какой человек этот Чакырджалы.

Из всех пятерых в настоящее время жив только самый молодой — Шамиль. Живет он в деревне Хаджихычач недалеко от Дюздже и бережно хранит продырявленную эфе папаху.

Все это время Осман неустанно карабкается вверх вдоль русла ручья. Склон почти отвесный. Как стена минарета. За что только брат цепляется — уму непостижимо.

Вот он уже миновал расщелину. Волнение стиснуло мне грудь, еле дышу. Проходит полчаса. Османа не видно. Проходит целый час. Османа все не видно. Нет моего брата. «Эйвах! — говорю я себе. — Погиб бедняга!»

Моя группа открывает ураганный огонь. Какой-то тайный голос нашептывает мне, что надо еще повременить. А уж там начнем общую атаку. Авось не все погибнут, кто-нибудь да уцелеет! Надо все-таки попробовать добраться до Чакырджалы.

Подходит ко мне Шюкрю-бей. Говорит:

— Зря ты пожертвовал Османом.

— Что поделаешь? — отвечаю. — Это была его собственная воля. Сейчас мы перейдем в наступление. Что будет, то будет.

Только Шюкрю-бей отходит, поднимаю глаза на ущелье — и вижу Османа. Сразу же передаю Шюкрю-бею приказ вести полный огонь, а если понадобится, перейти в атаку.

Бой продолжается.

Передо мной появляется Осман — весь исцарапанный, ободранный, живого места не осталось. Я крепко обнял его.

— Я трижды выстрелил в человека, который стоял на ногах, остальные лежали, — докладывает Осман. — Он отдавал приказания, и одежда на нем была не зейбекская. Думаю, это Чакырджалы. Одна из пуль, видимо, поразила его, потому что он упал.