На постоялых дворах и в деревнях они покупали еду. Бабы жалели молоденьких странниц, часто кормили задаром, расспрашивали.

Они сестры. Мать в Твери. У них свой двухэтажный дом. Дальше шло подробное описание хором, которые снимал Никита. Отец погиб на турецкой войне. Они идут по святым местам и бога славят.

Софья простодушно приняла эту легенду за истинную судьбу Аннушки.

— Где могила отца? Знаешь? — спросила она у Алеши.

— У него нет могилы. Он был моряк. Балтийское море его могила.

— Так он со шведами воевал?? Зачем же ты говорила людям про турецкую войну?

Алексей и сам не знал, почему решил схоронить отца на южной границе. Боясь проговориться о главном, он инстинктивно выбирал в своем рассказе места подальше от истинных событий.

— Говорила бы все, как есть,- не унималась Софья.

— Так прямо все и говорить?- Алешу злила наивность монастырской белицы. — А про себя сама расскажешь?

— Ты, значит, тоже беглая?

Он промолчал. Больше Софья ничего не спросила. Не сговариваясь, они стали заходить в деревни все реже и реже. Ночевали на еловом лапнике, срубленном Алешиной шпагой, или в стогах сена. Спала Софья чутко. Свернется, как часовая пружина, уткнет подбородок в стиснутые кулачки и замрет, а чуть шорох — поднимает голову, всматривается в ночную мглу.

Разговаривали они мало. Алеша ничем не занимал мыслей девушки. Будь она повнимательнее, заметила бы, как вытянулась и похудела фигура мнимой Аннушки. Алеше надоело возиться с толщинками и искать правильное положение подставным грудям. Пышный бюст он оставил под елкой, а стегаными боками пользовался как подушкой. Косынку с головы он не снимал даже на ночь.

Много верст осталось за спиной. Нога у Алеши совсем не болела, страхи мнимые и реальные потеряли первоначальную остроту, и даже приятным можно было бы назвать их путешествие, если бы не вспыльчивый, своенравный характер Софьи. Но в ее высокомерии было что-то жалкое, в заносчивости угадывались внутреннее неблагополучие и разлад, и Алеша прощал ей злые слова, как прощают их хворому ребенку.

Но чем покладистее и заботливее он был, тем больше ярилась Софья. Иногда и Алеша выходил из себя — нельзя же все время молчать! — и тогда они кричали и ругались на весь лес, однажды даже подрались.

Случилось это на третий день пути. Утром Алеша собрал хворосту, развел костер, вскипятил в котелке воды. Все хозяйственные заботы сами собой легли на его плечи. Софья и не пыталась ему помогать.

Он бросил в котелок ячневой крупы, покрошил лука.

— Вставай,- позвал он Софью.- Что хмурая с утра?

— А тебе какое дело? — отозвалась Софья, она лежала закутавшись в Алешин плащ и неотрывно смотрела в небо. — Язык у тебя, Аннушка, клеем смазан. Все выспрашиваешь меня, а о себе ни слова. Скажи, за что тебе волосы остригли?

— Я их сама на парик продала, — быстро ответил Алеша и нахмурился, пытаясь предотвратить последующие вопросы.

— На парик… — иронически прищурилась девушка. — А то я не знаю, за что косы стригут. А шпага у тебя откуда? Иль украла?

— Стыдись! Это память об отце.

— Отцы на память дочерям ладанки дарят да крестики. Что-то не слыхала я, чтоб шпаги дарили.

— Это у кого какой отец, — сказал Алеша добродушно. — Мой был честный воин. А кто твой отец?

Алексей не хотел ссориться, но чувствовал, что Софья не успокоится, пока не доведет его до бешенства.

— Только посмей еще слово сказать о моем отце! — звонко крикнула девушка. — Таскай свою шпагу, богомолка, мне не жалко. Но не смей мне в душу лезть! Я людям не верю. Они подлые! И не играй со мной в доброту. Взяла с собой, облагодетельствовала, так я тебе за это денег дам.

— Да пропади ты пропадом, колючка репейная, со своими тайнами! Они мне не нужны. И сама ты мне не нужна, и отец твой, и тетка постылая!- заорал Алеша.

— Не сметь тетку ругать!

Софья вскочила и бросилась на Алексея. Он сидел на корточках и от внезапного удара упал навзничь, ударившись головой об острый пенек. Котелок перевернулся, каша вылилась на горячие угли.

— У-у, блаженная! — взвыл Алеша от боли. — Кашу загубила!

В грудь его, как в барабан, стучали Софьины кулаки. Правый кулак он схватил быстро, а левый не давался, увертывался, коса била по лицу, как плетка. Наконец он поймал и левый кулак, повалил девушку на землю и придавил своим телом. Она попыталась ужом вылезти из-под Алексея, но тот держал ее крепко. Потеряв надежду освободиться, она напряглась из последних сил и укусила Алешу за руку. Зубы только царапнули запястье, а вся сила челюстей досталась рукаву.

— Ты еще кусаться! — Алексей тряхнул ее со злостью. Хорошо хоть руку не прокусила. Врезать бы ей по уху. Маленькая ведьма!

Софья брезгливо выплюнула лоскут и опять отрешенно уставилась в небо. Губы у нее пухлые, совсем детские. Кожа на носу обгорела. На лбу ссадина. Неужели это он ее оцарапал? Нет, ранка уже подсохла. Вчера, когда от собак через плетень лезли, она, кажется, упала.

— Что ты кидаешься на меня, а? — спросил Алексей тихо. — Кто тебя обидел? Люди всякие есть, и плохие и хорошие. Мать-то жива? Где твои родители?

Девушка молчала, и Алексей разжал руки.

А вечером, когда лягушки надрывались в болоте, провожая красный закат, и мириады комаров роились над низким тростником, Софья, уткнувшись в Алешин подол и давясь слезами, причитала:

— Прости, Аннушка, прости…

— Успокойся, все будет хорошо. Комар! — Он легко щелкнул девушку по носу. — Тетка твоя…

— Не говори про тетку.Я одна на всем свете. Пелагея Дмитриевна видела меня лишь в колыбели, может и не признать. Ты одна у меня на свете, Аннушка. Была еще мать Леонидия, но о ней вспоминать нельзя…

— Ну и пусть ее. Что дрожишь? — Он подбросил в костер еловых веток, и дым сразу полез во все стороны. Алеша поАерхнулся, закашлялся. — Ну и место мы выбрали для ночлега! Гниль, болота… Но это ничего… — Он гладил Софью по голове и приговаривал тихо, мечтательно.- Скоро мы по таким местам пойдем! Там сухие леса и сосны высоки, как мачты на корабле. Ты видела когда-нибудь корабль?

— Нет.

— По утрам вокруг сосен клубится туман, не такой, как этот дым, а легкий, пахучий. В этом тумане виден каждый солнечный луч, и кора сосен розовеет, как твои щеки.

— У меня розовые щеки?

— Когда не злишься.

— Рассказывай… — шептала Софья.

— Там белый мох. Нога в нем тонет, как в пене. Тепло нам будет спать на таком мху. Он весь прогрет солнцем. Там папоротник и дикий лиловый вереск.

— Говори…

— Там синие озера, а берега покрыты сочной травой, и она стелется под ветром, шумит. А в траве запутались ветки ежевики, колючие, как твой нрав. Сейчас. ежевика собрала в гроздья красные ягоды. Я накормлю тебя ими, когда они почернеют.

Они так и уснули сидя, кашляя от дыма и вздрагивая от внезапных, как укол шпагой, укусов комаров.

С этого дня отношения их изменились. Они по-прежнему мало говорили друг с другом, но не только перестали ссориться, но потянулись друг к другу, ища понимания и сочувствия.

На шестой день пути Алексей и Софья вышли к извилистой, полноводной реке. Возившийся с сетью старик сказал, что река эта — Мета, что перевезти их на другой берег он, конечно, может, отчего не перевезти, но вечер уже и гроза начинается, а потому «идите-ка вы, голубоньки, в деревню да попроситесь на ночлег».

Видно, и впрямь собиралась гроза. Ветер посвежел, поземкой мел по дороге пыль, трепал ветки прибрежной ивы и сыпал в темную воду листья.

У околицы Алешу и Софью догнала молодая чернобровая баба в сарафане из крашенины и красном повойнике. На затейливо расписанном коромысле она несла деревянные бадейки, полные воды.

— Силины? Зачем они вам? Дедушка послал? Пойдемте…

Дверь в избу была отворена, в сенцах бродили куры, долбили клювами земляной пол.

Алеша шагнул в избу и замер удивленно. Снаружи силинская изба ничем не могла привлечь внимание: сруб в две клети, узкие, затянутые рыбьим пузырем окна, крыша в замахренной дранке с невысокой трубой. Алеша еще подумал — хорошо, что изба не черная, сажи на стенах не будет. Какая там сажа, внутри вся изба пестрела, цвела красками. И огромная печь, и лавки вдоль стен, и посуда, туески да короба, — все было разрисовано цветами, рыбами, птицами. Больше всего было лошадей, нарисованных неумело, но так резво и весело, что душа радовалась.