— Значит, я и сегодня не увижу тетку?

— Выходит, так.

— Ладно,- Софья решительно поджала губы.- Тогда я в город пойду прогуляться.

— И я с вами,- с готовностью согласилась Агафья.- Юной девице одной гулять не пристало.

— Почему же?

— Лапушка моя, да ведь обидеть может всякий! — И усмехнулась как-то нехорошо, нечисто.

И опять длинная дорога под караулом в столовую, и нигде ни человека, ни голоса. Софья не нашла ничего лучшего, как в виде протеста сказаться больной, но Агафья приняла это известие с облегчением и радостью, которую даже не пыталась скрыть. Принесла в комнату обед, стала предлагать лечебные снадобья. Руки покошачьи ласково гладили волосы, щупали лоб: «И впрямь жар, лапушка. Горите вся, барышня!»

Девушке казалось, что никого и никогда она не ненавидела так, как эту сладкую краснощекую женщину. Ей хотелось броситься на Агафью, дернуть за гродетуровую юбку, сорвать с головы повойник, зубами вцепиться в толстый загривок. Прибежит же кто-то спасать эту жирную клушу, когда она заверещит на весь дом! Или этот дом пуст?

Но это потом. Сейчас надо ждать и притворяться. Помни, ты пленница. Ты пришла к своей заступнице, а она посадила тебя в клетку с узорной решеткой и мягкой подстилкой, а сторожить приставила — ласковую змею. Но зачем?

Матушка не любила рассказывать о своей старшей сестре. За всю их монастырскую жизнь тетка ни разу не дала о себе знать даже письмом. Видно, неспроста…

Еще раз… все с самого начала. Тетка Пелагея верит, что я племянница? Да, верит. А коли не веришь, думаешь, что я самозванка какая-то — выгони! Может, она меня испытывает? Проверить хочешь — так проверь в разговоре. А если я мешаю ей чем-то, так отдай сестрам…

У Софьи похолодело внутри и сердце трепыхнулось болезненно, вот оно, вот правда — тетка хочет вернуть ее в монастырь.

Пелагея Дмитриевна Ворсокова еще в невестах заслужила звонкую кличку «тигрица». Была она хороша собой, приданым обладала немалым, и много охотников бы нашлось до ее руки, если б не кичливый, бешеный нрав. Уж младшая сестра ребенка ждет, а она все в девках.

— Если хочешь мужа найти, надо быть более ручной, — увещевали ее родственники.

Муж наконец сыскался, покладистый, добрый, любитель псовой охоты и разных редкостей: греческих и этрусских ваз, мозаик и иноземных картин. В ту пору собирательство было еще редкостью среди русских дворян, и Ворсокова считали человеком странным. Пять лет прожила Пелагея Дмитриевна, рассматривая драгоценные вазы, Геркулесов и Диан, а потом, похоронив чудака мужа, уехала в опустевший к тому времени родительский дом и зажила там барыней.

От несчастного ли брака и несбывшихся надежд или от кипучей страсти, заложенной в ней самой природой, но жила она, словно вымещая на людях свои капризы и злобу. То веселится, на балах танцует и книжки читает, то станет грозная, строптивая, всех тиранит и держит в страхе. Не только собственные люди, но и уважаемые, именитые граждане в такие минуты ходили перед ней по струнке.

Больше всего доставалось крепостным. Под сердитую руку жалости она не знала. Секла людей больно и часто, и случалось, что не вставали они после плетей.

А то словно за руку себя схватит- станет богомольной, начнет поститься и жить затворницей.

Однажды в морозный вечер за невинную шалость заперли по ее приказу двух девочек на чердаке. Барский гнев отошел, но из-за дурного своего характера она забыла про девочек, и те замерзли во сне.

Вид обнявшихся детских трупов так ужаснул Пелагею Дмитриевну, что она разорвала на себе кружевное белье и облачилась во власяницу. Начала морить себя голодом, босая бегала по снегу и все молилась, плакалась богу. Стала щедрой к бедным и нищим, и в городе поговаривали, что раздаст она скоро свое имущество и примет иноческий сан.

Лицо ее потемнело, на теле появились красные стигмы и струпья. «Святая… — шептали городские юродивые,- в миру приняла великий ангельский образ!»

Как-то за молитвой Пелагея Дмитриевна обнаружила, что во власянице завелись черви. Брезгливо икнув, она содрала с себя черные одежды и тут же сожгла их вместе с кишащей червями власяницей. Отпарилась в бане, оттерла стигмы мазями и опять стала носить бархат, читать книги и сечь людей.

Второй приступ неистового благочестия пришел к Пелагее Дмитриевне после сообщения о смерти сестры. Мать Софьи преставилась перед Пасхой в конце Страстной недели, в которую Христос страдал на кресте, и это показалось Пелагее Дмитриевне знаком всевышнего.

— Виновата,господи,не была добра и сострадательна к сестре,- жаловалась она богу, — прости меня, горемычную…

Она услала весь штат прислуги, кареты, сундуки с одеждой и книгами в деревню, подальше, чтоб не было соблазна, и забыла мир дольний ради мира горнего. Четьи-Минеи опять заменили ей французские романы.

Разъезжая по богомольям и жертвуя на монастыри и церкви, побывала она и в Вознесенской обители, но встретиться с племянницей не пожелала. Игуменья мать Леонидия остерегалась говорить о постриге, больно молода Софья, но тетушка сама коснулась щекотливого вопроса.

— В одежде иноческой она мне милее будет, — сказала она со вздохом. — Поторопитесь с этим.

То, что была в принудительном постриге большая корысть служительниц божьих, в чьих сундуках золото и драгоценности, принадлежавшие Софье, перепутались с монастырскими, не волновало Пелагею Дмитриевну.

— Господи, воззвах тебе, услыши меня, — пела она покаянные стихи и приносила юную родственницу со всем богатством ее, как искупительную жертву, к престолу творца.

За три дня до того, как переступила порог ее дома беглая племянница, к Пелагее Дмитриевне явились четыре монахини. Разговор был краток, и во всем согласилась хозяйка дома с неожиданными гостями.

— Кроме вашего дома, Софье бежать некуда, — говорили монахини.

— Так-то оно так. Да ведь Софья с мужчиной бежала. А что если они ко мне уже венчанными явятся?

— Софью бес попутал, но девушка она чистая. Без вашего благословения она под венец не пойдет, — заверили монашки.

— Коли верны ваши предположения и придет ко мне Софья, то пусть поживет неделю в моем дому, — высказала Пелагея Дмитриевна свое единственное желание.

И когда предсказания сестер во всем оправдались и перед ней предстала племянница, она выслушала ее внимательно и в ту же ночь незаметно отбыла в свою загородную усадьбу, боясь растревожить себе сердце тяжелой сценой, которая неминуемо должна была произойти через семь дней.

На следующий день Софья попросила Агафью истопить баню.

— Да ведь мылись уже с дороги, — упрекнула та.

— Бок застудила, может, отпарю, — процедила сквозь зубы девушка.

Летняя баня находилась в самой гуще сада. Рядом с банькой стояли бревенчатые сараи, конюшни без лошадей, какие-то пустующие подсобные помещения.

Чтобы Софья не застудилась еще больше, Агафья прикрыла ее толстой, как одеяло, шалью.

— Что же ты мне чистого не принесла переодеться-то? — невинным голосом спросила Софья.

— Запамятовала… И не мудрено, совсем недавно в чистое обряжались, — Агафья обождала, пока Софья села на лавку и обдалась горячей водой и только после этого пошла в дом.

Неужели одна? Неужели и впрямь можно бежать к католическому костелу. Но Софья недооценила своего конвоира, ни юбки, ни платья в предбаннике не было, только платок, видно, забытый второпях, валялся под лавкой.

— Дьявольская дочь! Знаешь, что голая не убегу. Проказа на твои жирные чресла! Ты меня еще поищешь,- ругалась Софья, закутываясь в платок и завязывая его длинные кисти у шеи и талии.

Она пригнулась и вышла из бани, пролезла через кусты бузины, крапиву и быстро пошла вдоль сарая. Притаиться где-нибудь да просидеть до ночи. А там все кошки серы, убегу и в платке. Только бы Аннушка не ушла из города!

Сарай наконец кончился, Софья завернула за угол. Кругом царило запустение: брошенные телеги, теплицы с битыми стеклами. Из-за покосившегося бревна, на котором чудом держалась пустая голубятня, вдруг вышла старуха в сером неприметном платье и черном, закрывающем плечи платке. Увидев Софью, она замерла на мгновение, всматриваясь в нее подслеповатыми глазами, потом быстро перекрестилась.