— Курсант московской навигацкой школы Александр Белов, — звонко крикнул юнец, щелкнув, как констаньетами, каблуками модных с крупными пряжками туфель.

— Что хочешь за это? — Бестужев скосил глаза на лежавшие перед ним бумаги.

— Служить России, — также звонко крикнул Белов, еще больше вытянулся и добавил: — В лейб-гвардии… а также на дипломатическом поприще.

Вице-канцлер усмехнулся, у мальчишки губа не дура, и с неожиданным для себя удовольствием он увидел, что рука Белова, лежащая на эфесе шпаги, мелко дрожит. Бестужеву даже показалось, что он слышит, как учащенно бьется сердце под модным камзолом.

— Откуда у тебя эти бумаги?

— Они были у кавалера де Брильи и предназначались во Францию. Анастасия Ягужинская, родственница вашей милости, похитила их и передала мне.

— Почему она тебе их передала?

— В надежде иметь от вашего сиятельства помощь пострадавшей матери ее, а также в уповании, что ваша светлость и ее, Анастасию Ягужинскую, не оставите своей заботой.

— Где ты видел Ягужинскую?

— Был послан Лестоком в особняк на болотах для опознания кавалера де Брильи.

— А теперь расскажи все подробно и с самого начала. Белов был откровенен в своем рассказе, почти откровенен. Выслушав его, вице-канцлер долго молчал. Наконец снял с бумаг засаленную ленту, пробежал глазами по одному письму, по другому, потом рассеянно обвязал бумаги все той же лентой и спрятал в стол.

— К сохранению и передаче сего пакета, — Белов испытующе глянул на Бестужева, — причастны также друзья мои, — опять секундная пауза, — Корсак Алексей и Никита Оленев.

Нерешительность Саши была вызвана тем, что Никита накануне настойчиво внушал ему не называть вице-канцлеру их фамилий. «Нам от Бестужева ничего не надо.А ему нужны ли лишние свидетели в столь тайном деле?- твердил он. — Как бы не случилось лишних неприятностей!» Вице-канцлер, однако, рассеял опасливые сомнения.

— И все они курсанты навигацкой школы?- спросил он с неожиданной на его сером лице улыбкой, благодушной и чуть задорной, не иначе как собственная молодость промелькнула перед ним вдруг яркой кометой.

— Точно так.

— Значит, не зря государь наш Петр основал сию школу,- сказал он уже серьезно. — Ты достоин лейб-гвардии. А девице Ягужинской передай…

— Как же я передам?- воскликнул Саша, перебивая сиятельного собеседника. — Она же в Париже…

— Съездишь в Париж. Дело молодое… Мы и поручение тебе припасем для русской миссии. Отдохнешь от лестокова любопытства.

Саше хотелось колесом пройтись по комнате, крикнуть чтонибудь в голос, он даже взмок от невозможности выплеснуть радость и прошептал размягченно:

— О, ваша светлость!… Я передам Ягужинской все, что вы пожелаете…

— Пусть возвращается в Россию. Будет жить на деньги, завещанные ей отцом — прокурором Павлом Ягужинским.

Когда за взъерошенным, хмельным от счастья молодым человеком закрылась дверь, Бестужев подумал со вздохом: «Что ни говори, но творить добрые дела весьма сладостно. Жаль только, что редко злая судьба шлет нам сию возможность…»

— Никита Григорьевич, проснитесь! Князь Григорий Ильич из Киева вернуться изволили.

Никита промычал что-то, не открывая глаз, и сунул голову под подушку. Степан принес лохань для умывания, поставил на рукомой. От воды валил пар. Лука величественно кивнул. Пока дармоеда Гаврилы дома нет, можно барину и теплой водой умыться.

— Батюшка ваш письмо прислать изволил. — Лука осторожно дотронулся до плеча Никиты. — А на словах передали, что ожидают вас к завтраку.

Когда смысл последних слов достиг понимания Никиты, он проворно вскочил.

— Гаври-и-ла! — крикнул он во весь голос, но встретив укоризненный взгляд дворецкого, рассмеялся. — Ах, да… Я со сна ошалел совсем.

Через полчаса в самом нарядном камзоле, в легкой открытой коляске, улыбаясь во весь рот, Никита ехал к отцу. Дома двигались ему навстречу, дорога послушно втекала под копыта лошадей, небо сияло чистыми красками, и люди махали ему вслед.

«Сколько, однако, на свете счастливых, — размышлял Никита. — Вон старуха квасом торгует — какое приветливое у нее лицо. Вон баба идет с коромыслом, бадейки-то, видно, пудовые, а идет улыбается. Спасибо тебе, красавица, за полные ведра. Франт с девицей… Девица хорошенькая, ямочки на щеках. Рядом с ней каждый будет счастлив. А вон толстяк в окне. Голубчик, что ты такой сердитый?- Никита помахал ему рукой.- Пусть удача тебе сопутствует, мрачный господин!»

Коляска въехала на понтонный мост, лошади пошли шагом. Никита откинулся на подушки и неторопливо, со вкусом принялся изучать знакомую панораму города.

А мрачный господин отошел от окна, опустил штору и со вздохом приступил к неприятному разговору:

— Господин Лядащев, я беру за горло врожденную деликатность, чтобы напомнить вам, что уже семь месяцев, семь! господин Лядащев, я не получаю от вас квартирной платы.

— Что? — Лядащев лежал в любимой позе — ноги поджаты, рука под щекой — и внимательно изучал рисунок отставшей от стены обойной ткани.

«Мог бы встать, — с неприязнью подумал Штос, — или хотя бы повернуться ко мне лицом».

— Но я готов простить вам половину долга, если вы согласитесь помочь мне. О, это не составит вам труда!

Лядащев повернулся на спину и сосредоточенно уставился в потолок.

— Речь идет о моем племяннике. Я буду краток. Он приехал пять лет назад из Вюртемберга. Я надеялся, что он станет моим компаньоном. Но он предпочел военную карьеру. Надо отдать должное, в этом он преуспел. Сейчас он поручик Измайловского полка. У него светлая голова и деликатное сердце, господин Лядащев. Но Россия сгубила его. Он стал пьяницей, как все русские. Он играет в карты. Он завел роман с весьма высокопоставленной дамой. Он стал необуздан и дик. Месяц назад его послали для усиления караула… — Штос сделал неопределенный жест рукой, подбирая нужное слово,- в застенки Тайной канцелярии. Он пробыл в карауле не более суток и попал под домашний арест, потому что напился и стал прямо в застенках выкрикивать разные непристойности, ругая излишнюю, как ему казалось, жестокость тюремщиков.

— Так это был ваш племянник? — Лядащев оторвал взгляд от потолка и покосился на Штоса…

— Да, да,- оживился тот, видя, что Лядащев проявил некоторое любопытство.- Каким-то образом ему тогда удалось избежать наказания, но вчера он ввязался в драку на улице и теперь опять сидит под домашним арестом. Причем дрался он на стороне русских офицеров, они били какого-то курляндца. Я навел справки. Начальство собирается понизить его чином, а может быть, потребует его отставки.Ему припомнили давешние высказывания в застенках Тайной канцелярии.

— Что вы заладили про застенки? Других слов, что ли, нет?

— Я неправильно выражаюсь по-русски.

— Выражаетесь-то вы по-русски, но думаете по-немецки. Дальше…

— Два года назад я был бы рад этой отставке. Я взял бы его в дело. Сейчас это невозможно. Он умеет только пить и приговаривать при этом дурацкие пословицы. Я никогда не знал столько пословиц, немецких, я имею в виду, про вино. Немцы — трезвая нация!

— С чем я вас и поздравляю!

— Если он выйдет в отставку, то должен будет вернуться домой. Но родина его не примет. Зачем родине русский пьяница? Россия его споила, она должна и содержать его.

Лядащев поднялся на локте и сказал, чеканя каждую фразу:

— Во-первых, у России достаточно собственных дел, кроме заботы о спившихся немцах. Во-вторых, сидели бы вы дома в своем Вюртемберге. В-третьих, не вам бы. Штос, ругать Россию…

Штос испуганно попятился и сказал проникновенно, прижимая к груди толстые руки:

— Я готов простить вам весь долг, если Тайная канцелярия снимет с Густава свои обвинения. Мальчишка просто глуп, господин Лядащев. Так молод и так испорчен! Посудите сами, какое ему дело до русских дрязг, а? Я вижу, что утомил вас…

— Идите. Я подумаю, — сказал Лядащев холодно и строго, словно он был не должником, а прокурором по делу немца Штоса, квартиродателя.