А вечером… Вечером должен был прозвучать заключительный аккорд многоголосой симфонии под названием «Ганнибал не пройдет»,а именно- похищение Гаврилы.

После недельного пребывания в доме Черкасских Гаврила окончательно утвердился в положении строгого и весьма почитаемого божества. Этому положению немало способствовали роковые слова, произнесенные во время припадка Аглаи Назаровны» «А ноги-то двигаются!» Слова эти он сказал чуть внятно, но и этого оказалось достаточным, чтобы чуткое ухо Прошки уловило их. Слова были мгновенно поняты.

— Значит, барские ножки можно вылечить?

На следующий день эти слова повторила сама княгиня.

— Не знаю, не умею, — взмолился Гаврила.

— А нам не к спеху, — спокойно сказала Аглая Назаровна. — Подождем…

Так Гавриле была уготовлена роль вечного пленника. Княгиня догадывалась, что лекарь не дорожит своим положением в доме и готов в любую минуту сменить нимб святого на камердинерскую ливрею в пенатах, и потому строжайше наказала всем жителям своего государства не спускать с Гаврилы глаз ни днем ни ночью.

Когда Алексей поздним вечером пришел в комнату Гаврилы, тот сидел за столом и составлял счет. Окончательная цифра выглядела баснословной, только божеству приличествующей.

— Пора, — сказал Алексей.

Гаврила поднял от бумаги задумчивый взгляд и опять углубился в расчеты. «Может, нуль приписать?- разговаривал он сам с собой. — Ведь все компоненты им оставляю…»

— Гаврила, бросай все! Неровен час…

— Ага. — Камердинер поборол искушение удесятерить счет, но чтоб не было разночтении, крупными буквами написал сумму прописью и фамилию начертал. — Теперь все. С богом, Алексей Иванович.

У двери их остановил гайдук.

— Куда, Гаврила Ефимович?

— В парк, за дурманом.

— Я с вами, — с готовностью согласился гайдук.

— Дурман надо собирать в полнолуние и непременно в одиночестве. А то лекарство силы иметь не будет.

Гайдук попробовал было что-то объяснить, тыча пальцем в Алексея, но Гаврила повысил голос.

— Я буду в одиночестве, и он будет в одиночестве. Понял? И чтоб тихо!, Понял?

Гайдук не осмелился переспросить и остался на посту. Коридор беглецы миновали беспрепятственно, а как вышли на лестницу — Прошка.

— Траву собирать, пустырник, — опередил Гаврила вопрос. — Алешка собирает, да все не то. Сам должен полазить по кустам.

— Ночью-то? — печально спросила карлица. — Еще вернетесь когда, Гаврила Ефимович?

— Ты лечи барыню. Дурманом лечи, как велено. Я еще компонентов пришлю. Ваш дом в моей книге на первом месте. Прошка послушно кивала головой.

— Пустырник лучше на кладбище бери. Там у него лист сочнее и стебли крепче.

— На закраине парка, где болотисто, тоже хороший пустырник, — вмешался Алексей.

Гаврила посмотрел на него как-то странно и неожиданно погла дил по плечу: «Эх, Алексей Иванович…»И, устыдившись этой неположенной по чину ласке, опять нагнулся к Прошке:

— Следи, чтоб не орали. Чуть что — пусть настойку пьют. Августе Максимовне чай из тысячелистника заваривай. Она желудком мается. Француженке бородавки выведи, знаешь чем. Красивая девица, а все руки в пупырях.

— Гаврила, идем! — требовательно сказал Алексей, уловив внимательным ухом, как наверху началось какое-то предгрозовое громыхание. Задвигались стулья, кто-то визгливо запричитал. Когда беглецы достигли первых деревьев, на втором этаже распахнулось окно, и Августа Максимовна истошно завопила: «Лекаря!»

— Гаврила, бежим! Что есть духу, слышишь?

Ноги сами находили дорогу, деревья расступились перед беглецами, мраморные нимфы вставали на пути, чтобы лилейной ручкой указать верное направление.

— Не могу я бегать, — хрипел Гаврила за спиной у Алеши. — У меня от бега колотье в боку. Ох, господи…

А в доме хлопали двери, метался в окнах свет и вопили, стенали, орали, блажили человеческие глотки. Даже западная половина дома пришла в некоторое волнение: «А вдруг пожар?» И вот уже «белые» и «синие» войска, вооружившись фонарями, двинулись сомкнутыми рядами в парк,неся, как победный клич: «Лекаря! Лекаря!»

«Во орут», — подумал даже с некоторым уважением Алексей.

И профессиональная обида обожгла сердце — словно не жал он для этих малохольных колючий пустырник, словно не вливал в эти дурные глотки сок благородной травы. И понял Алексей, что не пустырник, а сам Гаврила, как благородный дух, держал этот дом в безгласном повиновении, а теперешние вопли и крики — это полная страстного томления тоска по безвозвратно ушедшему покою.

Последние метры Алексей проволок Гаврилу на себе. Никита и Саша ждали их, как было договорено, в обычном месте встреч.

— Наконец-то! Все сроки прошли. Лезьте сюда. Что с Гаврилой? Тебя не избили? Кто там кричит?

Никита через решетку поспешно ощупал полуживого камердинера.

— Скажешь тоже — избили! Он у них вроде бога. Туземцы проклятые! Это они за нами гонятся, — проговаривал Алексей, силясь оторвать от земли раскисшее тело Гаврилы, подсадить его и какнибудь перекинуть через высокую ограду. Гаврила слабо помогал Алешиным усилиям, но мелькнувший меж деревьев свет совершенно парализовал его волю, и он смирился с неизбежностью:

— Все… Конец… Не уйти. Бросьте меня. Хоть сами-то спасетесь!

— Ты бредишь, Гаврила? Нам-то от кого спасаться? — закричал Саша, остервенело дергая камердинера, пытаясь протащить его сквозь узкие зазоры решетки.

— Сашка, он же не может расплющиться! — пробовал угомонить друга Никита.

— Тогда вплавь! — И Алеша решительно толкнул податливую фигуру в воду.

Раздался легкий всплеск…

— Я плавать не умею, — только и успел крикнуть Гаврила и покорно пошел ко дну, но рука Алексея ухватила его за воротник, подняла над водой облепленную тиной голову. Несколько сильных гребков, и они благополучно вылезли на берег по другую сторону злополучной решетки.

Друзья подхватили безжизненное тело алхимика и бегом бросились к стоящей на верхней дороге коляске.

Когда коляска отъехала настолько, что не стало слышно криков погони, Гаврила очнулся, брезгливо снял со лба липкие водоросли.

— Вина бы, господа, — пробормотал он зябким голосом.

— Пожалуйста. — Саша услужливо вложил в онемевшую от холода руку бутылку токайского.

Гаврила сделал большой глоток и протянул бутылку Алексею.

— Такого помощника, как Алешенька, мне никогда не найти, — сказал он грустно.

Сидящий на козлах Никита оглянулся, блеснул в улыбке зубами.

— Я выучусь, Гаврила. Не робей! Мы едем в Сорбонну!

— Прямо сейчас? Куда ж я в мокром-то? И компоненты надо уложить. У них там в Париже ни пустырей, ни болот.

— Не волнуйся, еще успеешь обсохнуть, — успокоил камердинера Никита. — Батюшка назначен во Францию посланником. Нас он берет с собой, а выезд не раньше, чем через неделю.

— А там, смотришь, и я к вам наведаюсь, — рассмеялся Саша.

— Кхе… О, Париж! О, Сорбонна! — Гаврила приосанился и неожиданно тонким и скрипучим фальцетом запел: «Гаудеамус, игитур, ювенэс дум сумус…»

— Гаврила, ты пьян! Ради всего святого — не надо латыни!

— Пусть поет!- Никита щелкнул кнутом.- На этот раз латынь вполне к месту. Будем веселиться, пока мы молоды… Вперед, гардемарины!

Новый 1744 год друзья наши встретили врозь.

Алексей Корсак- в Петербурге в Морской академии. Начальство оного заведения учинило ему дотошный экзамен, нашло его знания весьма удовлетворительными и зачислило на последний курс.

Софья по приглашению князя Черкасского приехала в Петербург и, проведя месяц в его дому, совершила вещь невозможную — помирила Аглаю Назаровну с мужем. Новые отношения супругов не изменили распорядка их дня, однако дворня стихийно стерла невидимую черту, деляющую усадьбу на два клана. Меньше стало крику и ору, а в тронной зале в поисках справедливости теперь присутствуют как «белые», так и «синие». Впрочем, чистый цвет редко теперь у них встретишь, смотришь, панталоны белые, а камзол синий или наоборот, однако все это мелочи…