Так они шептались несколько лет. Но однажды Лиля сказала Эльзе, что больше никогда не будет играть, — в этот день она влюбилась. Детство кончилось.

На летние каникулы они с матерью поехали за границу. Красивая, незаурядная, общительная девушка с пятнадцати лет вела счет поклонникам.

Перелистывая сегодня дневники ранних лет Лили, видно, каким она пользовалась неимоверным успехом. Этому способствовала рыжеволосая красота, живой, общительный, но независимый характер и та чувственно-эротическая привлекательность, которую она излучала помимо своей воли и которая зовется теперь сексапил.

В Бельгии ей сделал предложение студент — они разговаривали с ним о Боге и любви. Она отказала ему, не оставив надежды, и в Москве получила сусальную открытку: замок, увитый плющом, с виньеткой: «Я умираю там, где привязываюсь»… Или вот — она едет в поезде и флиртует с офицером до поздней ночи в коридоре, сидя на ящике с копчеными гусями (!), и от дальнейших поползновений кавалер отказался, лишь узнав, что Лиля еврейка, и утешал ее — мол, для женщины это не страшно. Вскоре она приезжает в Тифлис, и ее атакует молодой татарин «богатый, красивый, воспитанный в Париже. Он предлагает мне две тысячи на туалеты, чтобы я проехалась с ним по Военно-Грузинской дороге».

Мама еле успела отправить ее в Польшу, она живет у бабушки в Котовицах, и там ее родной дядя вне себя падает перед ней на колени и бурно требует (!) выйти за него замуж, уверяя, что он все уладит с бабушкой (?).

«Мама не знала со мной ни минуты покоя и не спускала с меня глаз», — вспоминала позднее Лиля Юрьевна. Ее повезли под Дрезден, где «владелец санатория — весь в шрамах от дуэлей» засыпает ее номер цветами и каждый вечер к ужину ей одной подает голубую форель. Он умоляет выйти за него замуж и, хотя женат, обещает немедленно развестись, как только она даст согласие. Схватив дочерей, Елена Юльевна срочно «бежала» домой.

Характерна запись Лили позднее, в Петербурге, когда она с приятельницей поехала в Царское Село снимать дачу. «Напротив наискосок сидит странный человек и на меня посматривает. Одет он в длинный суконный кафтан на шелковой пестрой подкладке, высокие сапоги, прекрасная бобровая шапка и палка с дорогим набалдашником, при том грязная бороденка и черные ногти. Я беззастенчиво его рассматривала, и он совсем скосил глаза в мою сторону, причем глаза оказались ослепительно синими, и вдруг, прикрыв лицо бороденкой, фыркнул. Меня это рассмешило, и я стала с ним переглядываться. Так и доехали до Царского. А там моя спутница, шепнула мне, покраснев: «Это Распутин!» На вокзале ждем обратный поезд в Петербург — опять Распутин! Он сел с нами в один вагон и стал разговаривать со мной: «Кто такая, как зовут, чем занимаюсь, есть ли муж, где живу? Ты приходи ко мне обязательно, чайку попьем, ты не бойся, приводи мужа, только позвони сначала, а то ко мне народу много ходит, телефон такой-то».

Пойти к Распутину ужасно хотелось, но дело кончилось тем, что несколько дней все извозчики казались мне Распутиными».

С детских лет до глубокой старости было в ней нечто, что привлекало внимание людей с первого взгляда.

«Сын шорно-седельного фабриканта-миллионера Осип Волк, — читаем мы в ее записках, — каждый день присылал цветы, к ужасу мамы — ведь я еще была гимназистка! Он сумасшедше любил меня и хотел, чтобы я умерла, для того, чтобы умереть вслед за мной, но меня это совершенно не устраивало. Когда я пришла к ним в дом впервые, он водил меня по комнатам, как гид, приговаривая: картина такого-то, стоит столько-то, куплена там-то. Скульптура такого-то, куплена там-то, заплачено столько-то. У него была своя упряжка и лошадь звали «Мальчик». Через неделю появился О., и я прогнала Волка.

Но в начале октября я ему позвонила, и он радостно примчался. Я сказала, что вернусь к нему, если он достанет цианистого калия для моей подруги. Он так меня обожал, что содрогнулся, но принес. Я ему не объяснила, что у меня все разладилось с О. и я решила не жить. Через три дня я приняла таблетки, но меня почему-то… пронесло. И только вчера мне мама открылась — заподозрив неладное, она обыскала мой стол, нашла яд, тщательно вымыла флакон и положила туда слабительное. Вместо трагедии получился фарс».

Фарс фарсом, но какая сила воли в таком возрасте!

В 1995 году раздается у меня телефонный звонок и тихий старушечий голос, извиняясь и заикаясь, робко спрашивает, нет ли в бумагах Лили Юрьевны, или не помню ли я из ее рассказов имени одного художника, это было давно, в Мюнхене, он писал ее в виде Венеры… Это говорит его дочь, ей за восемьдесят, и она собирает крохи о своем отце, который умер совсем молодым, и вот в бумагах его она нашла имя Лили Юрьевны… И не знаю ли я…

— Венера? Стоп! Как фамилия вашего отца?

— Гарри Блюменфельд.

Боже! Из тьмы веков возникла полустертая запись, сделанная еще до первой мировой войны: «Гарри Блюменфельду было 18 лет, когда я впервые увидела его у своей гимназической подруги. Он только что приехал из Парижа, куда его посылали учиться живописи. Все, начиная с внешности, было в нем необычайно. Очень смуглый, волосы черные, лакированные; брови-крылья; глаза светло-серые, мягкие и умные; выдающаяся нижняя челюсть и, как будто не свой огромный, развратный, с опущенными углами рот. Беспокойное лицо.

Где бы он ни оказался, он немедленно влюблял в себя окружающих. Разговаривал он так, что его, мальчишку, часами слушали бородатые люди. Его слова заставляли вас думать.

Гарри показал мне свои рисунки — великолепные. При этом он разговаривал вдохновенно и убедительно. Вскоре у нас завязался роман, мы ездили за город, виделись каждый вечер. Это он посоветовал мне поехать в Мюнхен учиться скульптуре и сам вскоре поехал за мной».

В Мюнхене за нею в это время начал ухаживать Алексей Грановский, приехавший учиться режиссуре у Рейнхардта. (Позднее он ставил спектакли в Еврейском театре в Москве.) Роман с ним был прерван приездом Гарри и Грановский горестно переживал разрыв.

«Гарри приехал в Мюнхен, чтобы писать меня. Задумана «Венера». Холст уже натянут. Я буду лежать голая на кушетке покрытой ослепительно белой, слегка подкрахмаленной простыней.

Как на блюдце, говорит Гарри. Темно-серый, тяжелый шелк густыми складками повешен позади кушетки. Множество подушек, обтянутых золотой парчой. Волосы, чуть сплетенные, перекинуты на плечо. В одной руке у меня деревянное с позолотой венецианское зеркало, в другой — огромная пуховка розовой пудры.

Гарри ходит проверять меня в студию Швегерле, ему нравится то, что я делаю. Дома по вечерам он делает эскизы с меня. Я стою, лежу и сижу часами, совершенно нагая. Я страшно устаю, мерзну, мне надоедает, но я терплю, ибо рисунки удивительно хороши и с совершенным портретным сходством.

В Москве подруга Сонечка раз десять укоризненно спрашивала меня:

— Лиля, неужели тебя писали голой?!

Она отстала только, когда я ответила:

— Конечно. А тебя что, в шубе?»

Так вот, «О», из-за которого Лиля прогнала поклонника Волка и пыталась отравиться, был Осип Брик. Они познакомились, когда ей было 13 лет, а ему 16.

«Ося стал звонить мне по телефону, тогда это было редкостью. Я была у них на елке, и, провожая меня домой на извозчике, он спросил: «А не кажется вам, Лиля, что между нами что-то большее, чем дружба?» Мне не казалось, но очень понравилась формулировка, и от неожиданности я ответила: «Да, кажется». Мы стали встречаться ежедневно, но Ося испугался и в один из вечеров сказал мне, что ошибся и что недостаточно меня любит. Я больше удивилась, чем огорчилась. Но вскоре поняла, что каждую минуту хочу быть вместе с ним. Я делала все то, что 16-тилетнему мальчику должно было казаться пошлым и сентиментальным. Когда Ося садился на окно, я немедленно оказывалась в кресле у его ног, а на диване я садилась рядом и непременно брала его за руку. Он вскакивал, шагал по комнате и только один раз за полтора года как-то смешно и неловко поцеловал меня.