— Какие там теперь из наших детей казаки, — заговорил Тимофей Ильич, чокнувшись с Федором Лукичом. — Да они и коня как следует подседлать не могут. Машину им подавай — тут они мастера… Эх, нема, нема, тех казаков!

— Ой, господи, — вмешалась в разговор Ниловна, — и на что Сереже твое казачество! Ему теперь надо подобрать женушку по сердцу, а мне, старой, дождаться внучат… А о казачестве плакать нечего.

Стаканы в который раз наполнялись вином, сходились и расходились над столом; две молодайки не поспевали приносить из хаты и ставить на столы то жареную картошку со свининой, то сметану в глубоких чашках, такую густую, что поверни раз-два ложкой и увидишь масло, то ломти вареной баранины…

В другом конце сдвинутых столов поднялся Рубцов-Емницкий. Потное, умиленно-радостное лицо его лоснилось. Он начал речь таким торжественным тоном, что даже рука его, державшая стакан с вином, дрогнула, — казалось, он не говорил, а сладко пел, и из этой песни можно было понять лишь одно: все на этой земле устроено удивительно хорошо и нет границ людским радостям. Когда он сказал, что «… вот в эту незабываемую минуту мы поем славу нашим победителям…», там, где сидели изрядно подвыпившие старики, возникла песня. Старики, видимо, вспомнили свою молодость, ибо песня их была невеселая и всеми давно забытая. Рубцов-Емницкий умолк, выпил вино и, подцепив вилкой чуть не половину гусака, сел на свое место.

Только теперь, когда за столами разговаривали все и каждый был доволен самим собой и своим соседом, Сергей вдруг заметил, что Семен, сидевший с ним рядом, куда-то исчез. «Наверно, Анфиса его к себе приворожила», — подумал Сергей, вылезая из-за стола.

Он прошел в глубь сада и увидел трогательную картину: Семен и в самом деле был «приворожен» Анфисой. Взобравшись на самую высокую черешню, он рвал крупные спелые ягоды, а внизу стояла Анфиса и держала, как сито, фартук. Семен бросал черешни ей в фартук, и они падали мимо и разбивались о землю. Анфиса заливалась смехом.

— Эй, сестренка, куда это ты запрятала моего друга?

— Нахожусь в секрете, — отозвался Семен. — Превосходный пункт для наблюдений…

— Так, Семен, делать не годится, — с нарочитой серьезностью сказал Сергей. — Сидишь себе на ветке, как коршун, а меня одного оставил старикам на расправу. А ну, слезай!

— Убери преграду, тогда слезу, — ответил Семен, намекая на Анфису, но слезать с дерева и не собирался.

— Да забери ты его, братушка, — краснея, заговорила Анфиса. — Он совсем не умеет бросать черешни. Все летят мимо…

Семен неохотно слез с дерева, и друзья пошли к столам.

Обед в саду затянулся. Солнце скрылось за деревьями, отблески заката дрожали на листьях, а за столами все еще гудел оживленный говор. В этом общем разноголосом хоре слышался то хриповатый бас: «А силища каковая! Откель она? Ага! Не знаешь? А я тебе скажу, откель она есть…», то визгливый женский голос: «А что? Разве красавиц у нас мало? Да ты заходи в любую хату!»

Стемнело. Федор Лукич Хохлаков, поскрипывая сапогами, вышел из-за стола, распрощался, пообещал на этой неделе взять с собой в поездку по району «дорогого гостюшку» и пошел к машине, где его дожидался белоголовый шофер. Усевшись в машину, он сказал:

— А ну, белая голова, пришпорь…

Машина вихрем пронеслась по темным улицам, осветив фарами Верблюд-гору… После отъезда Федора Лукича гости еще долго не расходились, одна песня сменялась другой, и в этих старинных напевах Сергею слышалось что-то давно забытое и радостное. Он вслушивался в голоса поющих, и на душе у него было так спокойно, как бывало когда-то в детстве, когда он на заре уходил с отцом на Кубань трусить верши и кубаря… Он размечтался и не слышал, как к нему подсел Рубцов-Емницкий и спросил:

— Скучаете?

В сумерках его маленькие глаза были чуть заметны, как точечки на желтой бумаге.

— А вы, Сергей Тимофеевич, не скучайте, — заговорил он негромко и почему-то таинственно. — На вас мы возлагаем большие надежды. Теперь мы будем смело выдвигать район в шеренгу передовых.

— Почему теперь?

— И раньше старались, но ты понимаешь, — он перешел на «ты» и заговорил с Сергеем, как с давним приятелем, — мы теперь имеем в твоем лице, для ясности, авторитет во всесоюзном масштабе… Мы можем смело ставить любой вопрос и в крае и даже в центре…

— Разве вам запрещалось это делать?

— Ах, дорогой мой, жизнь — штука трудная… И люди, кадры, ты сам это знаешь, решают все… А взять нашего Федора Лукича — ты с ним познакомился. Милейший человек, душа района, местный беломечетинский казак. Добряк, романтик — все о казачестве печалится. Но он уже старик, к тому же больной сердцем. С ним в вышестоящих организациях мало считаются… Секретарь райкома Кондратьев — ах, как жаль, что он не мог приехать! Чудесный человек, большая умница, превосходный организатор. Но в районе он совсем недавно, да и не его дело, как политического руководителя, заниматься вопросами, грубо говоря, нашей советской коммерции… С тобой же, Тимофеич, с твоим авторитетом мы бы смогли такое завернуть! И вот, готовясь к встрече, мы посоветовались и пришли к решению: взять тебя, для ясности, на руководящую работу в район.

— Почему «для ясности»?

— Поговорка, еще с детства. — Рубцов-Емницкий засмеялся. — Ты представляешь, как было бы здорово!

— Что же я буду делать в районе? — спросил Сергей, еще толком не понимая, к чему затеян этот разговор.

— Дорогой мой, дело даже не в конкретной должности, — все с той же таинственностью продолжал Рубцов-Емницкий. — Важно твое имя, авторитет… Если же говорить о должности, то лучше всего тебе быть моим заместителем… Я отделаю тебе кабинет, но дело опять-таки не в кабинете.

— Такая должность мне не подойдет. Да к тому же я только с месяц или два поживу с родными, а потом уеду учиться.

— И пожалуйста, ради бога, и отдыхай и готовься ехать на учебу… Важно, чтобы ты числился нашим работником.

— Нет, нет! — решительно заявил Сергей. — Об этом и думать не надо.

Давно над станицей гуляла луна, голубоватый ее блеск отражался в окнах, а сады, укрытые прозрачной пеленой, казались и пышнее и выше.

Гости все еще веселились; мужские голоса заглушали женские. Над садами плыла модная на Кубани песня, начинавшаяся словами: «Молодой казаче, ой, чего ж ты ходыш-бродыш…»

Подойдя к воротам, Сергей с такой любовью посмотрел и на тихую улицу, и на сады в белой дымке, и на свою хату, с какой, очевидно, смотрит молодой, оперившийся орел, пролетая над тем местом, где когда-то было его гнездо. Снова, как и днем, увидел на гребне крыши стебелек сурепки — при свете луны он был похож на серебряную палочку… Почему-то стало грустно, — странное, никогда еще не испытанное чувство охватило его. И он не мог понять, был ли тому причиной одиноко-печальный стебелек на крыше, навеявший воспоминания о детстве; а может быть, настроение испортила песня, оплакивавшая горькую судьбу молодого казака; или же всему виной была Смуглянка с ее озорно-ласковыми глазами, — нет, нет, видно, совсем не случайно он встретил ее на этом скрипучем возу!

О чем бы ни думал Сергей, куда бы ни смотрел, а перед глазами стояли то огненно-красные быки, то маки в траве, то девушка на берегу реки… А может, сердце его печалится о друзьях, оставленных в дивизии? За четыре года он и сроднился с ними и полюбил их той особенной любовью, которая рождается только на войне. Как знать! И хотя ему приятно было сознавать, что он дома, хоть и радостно было всем телом ощущать мирную жизнь, видеть в лунном свете родную станицу, но одна мысль беспокоила его: как сложится новая жизнь без фронтовых друзей, без привычных занятий… «Мать хочет, чтобы я женился, ей уже мерещатся внучата… Эх, мамо, мамо, разве трудно жениться и обзавестись детьми…» В голову снова лезли мысли о Рубцове-Емницком. «На тебя мы возлагаем большие надежды… Теперь мы смело…» — вспомнил он и улыбнулся. «А почему — теперь? И почему — смело? — мысленно спрашивал он себя. — Да и вообще весь этот разговор мне не нравится. Ему мое имя, авторитет нужен… И зачем мне кабинет? Тьфу ты, чертовщина!»