— Все грустишь?

— Да так, все думаю, — ответила Таисия. — Вот увидела военного…

— Ну зачем же так печалиться? Ничего этим уже не поправишь. У меня вот тоже мужа не слышно еще с прошлого года.

— А этот майор… кто?

— Ты, наверное, бог знает что подумала! — Полное, с ямочками на щеках лицо Чикильдиной сделалось строгим. — Просто знакомый. Я их, этих знакомых, вообще избегаю. Но Матюхин какой-то особенный. В прошлом году перед эвакуацией я встретилась с ним в крае. Говорили о пустяках, я на второй день забыла о нем, а он оказался более памятливым. Прислал письмо, а вслед за письмом и сам явился. Он служит у брата. Кондрат приехал с фронта формировать казачью часть, ну и с ним офицеры. Наговорил брату бог знает что и вот приехал. — Чикильдина задумалась. — Что у него в голове, не знаю. Да и не дознавалась.

— И напрасно.

Глаза женщин встретились, и обе они улыбнулись.

— Правда, мне с ним приятно разговаривать. Когда он пол дня гостил у меня, мне было весело. Я этого не скрываю. Может, это потому, что он много рассказывал мне о брате, которого я не видела уже больше пяти лет. — Чикильдина задумалась, расстегивая высокий воротник платья. — Но узнавать, что у него на уме… вообще…

Таисия внимательно посмотрела на сестру, на ее белую шею, на высокую грудь, а сама думала: «Говори, говори… Только кого ж ты обманываешь? Все мы так — говорим одно, а думаем другое».

— Если бы ты, Таиса, знала, — говорила Чикильдина, — сколько он причинил мне хлопот по службе. Тут весна, время такое горячее, а тут гость приехал. — Она невесело засмеялась и стала машинально застегивать воротник. — Из-за него я сегодня не выехала в поле. Оставить неудобно, а сказать «уезжай, ты мешаешь» совестно. Нет, скажу тебе, при такой должности, как у меня, даже если захочешь кого полюбить, и то не сможешь. Времени не найдешь. Нелюбовная у меня профессия.

Желая переменить разговор, Чикильдина встала и сказала:

— Значит, ты решила ехать в Садовый? Твердо решила или как?

— Очень твердо. Даже со слезами.

— Ну, женские слезы большой твердости не имеют. — Чикильдина села и улыбнулась той приятной улыбкой, от которой у собеседницы сделалось легко на сердце. — Ну слушай, сестра, что я тебе буду наказывать. Документы о твоем назначении, кое-какую литературу ты получишь завтра. Жить будешь у родителей. Помогай Прасковье. Ты ее знаешь, женщина малограмотная. Все она делает не умом, а, как бы тебе сказать, чутьем, что ли. А чутье у нее хорошее. Работать тебе придется с людьми. Беседы, читки. Но знай, казачки не любят общих слов. Будешь беседовать — не взлетай высоко к небу, а старайся тянуться к земле. Ну это ты сумеешь. Кто бы туда тебя отвез? В Яман-Джалгу тебя завтра подвезет мой заместитель. Он туда едет. И завтра же я позвоню Краснобрыжеву, лошади у него есть — пусть пришлет подводу. А пока давай пить чай. Он у меня горячий.

Таисия облегченно вздохнула. «Ну вот и все…» — подумала она.

Вернувшись домой, Таисия начала готовиться к отъезду в Садовый. Укладывать вещи ей помогали сестры. Антонина гладила белье. Секлетия связывала и зашивала в мешковину постель. Книги и брошюры, привезенные Таисией из района, Секлетия сложила в корзину.

— В дороге может случиться дождь, — рассудительно говорила она. — Чтоб книжки не промокли. Едешь не на бал, а в колхоз.

Вечером пришли соседки. Появилась, как всегда, шумная Соломниха, повязанная косынкой.

— Послушай, Тая, моего бабьего совету, — сказала она, когда женщины разноголосо стали говорить каждая о своем. — Говорят, что бабы народ темный и несознательный. А ты этому не верь. Правда, культурности у нас не хватает, и там, где надо брать умом, мы берем криком, — что верно, то верно. Или так сказать: иная бабочка народит детей целый выводок, а сама по самые уши закопается в пелюшки, так что такой квочке просвещаться, верно, трудновато. А все-таки и такая многодетная женщина вполне может быть сознательной. К примеру, вот сидит Васютка Новикова. В доме свои детские ясли, а она колхозом управляет. Ну, Васютка не в счет. На хуторах ты встретишь таких бабочек, что к ним надо иметь особый подход.

— Интересно вы, тетя Соломниха, говорите, — тронутая таким сердечным участием соседок, сказала Таисия. — А какой же, по-вашему, этот особый подход?

— По-моему, чтоб в речах была справедливость. — Соломниха взглянула в смеющееся лицо Таисии. — Ты не смейся! Ты еще молодая, а это дело сурьезное. К примеру, будешь говорить с людьми о нашей жизни — не разукрашивай эту жизнь, не наводи тень на плетень. Мы ж в этой жизни не гости, а хозяева и хорошо знаем, где у нас что лежит и где что болит. Так одна хвастливая женка хотела поддобриться к своему муженьку. И давай ему расписывать: ах, как у нас в хате красиво, ах, как чисто мы живем! А муж и говорит: «А ну, давай мне веник, да полезу я под лавку…» Когда человек говорит правду, его и слушать приятно, а почнет молоть всякую небылицу — зло берет. — Соломниха задумалась, как бы собираясь с мыслями. — Отчего на меня все говорят, что я языкастая да докучая? Через то, что Соломниха любит правду и не может молчать. Помню, приехал до нас из района докладчик. Такой из себя тощий — видать, желудком страдает, и в очках. Специально скликнули баб со всей станицы, и зачал он нам говорить о войне. Слушали мы, слушали его речи, и от слов его получается такая картина, будто и не война у нас с Гитлером, а как бы какая детская забава. Все на войне свершается легко и складно. Побеждаем мы этого черта без оха и без вздоха. Не стерпела я и говорю вежливо: «А позвольте дознаться, вы были на той войне?» — «Нет, говорит, не довелось, по глазам и по желудку не гожусь». Я ему опять вежливо, чтоб не подумал человек, что прицепилась к нему какая-нибудь дура: «А как же вы могли нарисовать нам такую картину, коли вы войну и в глаза не видали? — «По документам, говорит, все по документам», — и стал божиться. «Плохо, говорю, что в глаза вы не видали войну, а оттого такое расписывали, что прямо не война, а рай господний». Тут я разоралась, потеряла вежливость и давай говорить по-своему. Не обиделся. Молчит, только дюже ему совестно перед матерями. Вот так, Тая. Грешно людям говорить неправду. Знай, дочка, ничто так не облегчает душу, как правдивое слово.

— А особливо с бабами надо говорить на их языке, — сказала Василиса Новикова.

— А какой же это язык? — спросила Таисия. — Разве он какой-то особенный?

— Не очень особенный, — красивое лицо Василисы озарилось улыбкой. — Я вот читаю нашу районную газету и в толк не возьму, что там написано. Иной раз там разные писатели такое понапишут, что аж голова разболится, а понять ничего невозможно. Слов много, а дела мало. Вот так и в разговоре с людьми: будешь говорить о войне или о посеве, не пой «отче наш» и «от лукавого», а бери быка за рога.

— А главное, сама будь во всем примером.

— И в женском деле — тоже.

— Не гордись, не чуждайся людей.

— Все выслушай, если надо помочь чужому горю — помоги.

— А не сможешь помочь, так хоть пожурись. Поплачь вместе с бабами, и то им будет легче.

— Не слушай сплетней.

— Книжки читай, а в жизню вникай.

— Много у нас хозяйских хлопот, а еще у каждой есть и своя сердечная забота. Так ты и про нее не забывай.

— А ежели бабы сами поведают свои сердечные дела — молись богу: значит, они тебя полюбили и пойдут за тобой хоть в огонь, — сказала Васюта. — Да и нас, погорельцев, не забывай. Новую Грушку вместе будем строить.

— Теперь вместе, — сказала Таисия.

Такое обилие советов испугало Таисию. Поблагодарив женщин и распростившись с ними, она легла в постель с разболевшейся головой и долго не могла уснуть. До этого разговора будущая ее работа представлялась ей простой и беззаботной.

Утром Секлетия успокаивала сестру.

— Ты не печалься. Соломниха тебе еще и не такое наговорит, только послушай ее. Ты так думай: не святые горшки лепят. Не печалься, а смелей берись за дела. Ты у нас после Ольги самая грамотная.