— Ну что ж, если ты так хочешь, поговори сам с Крошечкиной, — сказала Таисия. — А пока проводи меня к Чикильдиным.

— Ваши живут тут, совсем близко, — сказал Ванюша. — Вот я закрою канцелярию, и мы пойдем. Чемодан у вас одни?

В доме Чикильдиных пахло свежей кукурузной мукой. Алексей Афанасьевич Чикильдин сидел верхом на стульчике в расстегнутом бешмете и медленно вращал ручку самодельной мельницы. Желто-белая, не очень мягкая мука струйкой сочилась по желобку и падала в черепяную чашку. Старик с трудом встал, обнял дочь, вытирая ладонью слезы.

— Лукерья! — позвал он охрипшим голосом. — Иди сюда! Посмотри, кто до нас приехал? Таюшка заявилась!

Из кухни вышла Лукерья Анисимовна, на ходу вытирая руки о фартук.

— Доченька, моя родная, — заголосила она. — Ты же моя самая меньшенькая! Позабыла дорогу в родительский дом.

— Не плачьте, мамо, — говорила Таисия, глотая слезы. — Видите, не забыла, приехала.

— Ну чего, бабы, расплакались, — строго сказал Чикильдин. — Пойдемте в горницу.

Мать и дочь прошли в соседнюю комнату. Следом вошел и Чикильдин с белыми от мучной пыли коленями.

— Помнишь, Таенька, тут жила Оля, — сказала Лукерья Анисимовна. — И кровать ее.

— Да, была когда-то Оленька, — вмешался в разговор Чикильдин. — Была… А теперь управительница всего района. И хоть она мне дочь родная, а только я скажу: нет у ней хозяйственной жилки. Вот если б поставить туда Прасковью!

— За что ж вы, батя, так Ольгу осуждаете? Ее весь район любит.

— Район, может, и любит, а родному батьке виднее. Чего, скажи, не едет к родителям? Боится, потому что с батькой заседания плохие, прению тут не откроешь. Вот приехала б с тобой, навестила. Так не кажет и носа. Знает, батько за мельницу будет ругать. Говоришь, что ее район уважает? А почему в районе нет мельницы? Третий месяц идет, как немца прогнали, а до сих пор кукурузу негде смолоть. Какое ж это управление?

— Нельзя ж все сделать в один день, — робко возразила Таисия.

— До каких же пор мы будем крутить эту дробилку-шарманку? Зайди в любую хату — каждая баба сама себе мирошник! При немцах — сам бог велел, садись на это деревянное чучело и накручивай жисть-кручинушку. А теперь же у нас снова своя власть. Дочка родная правит районом.

— И чего ты, старый, все бурчишь и бурчишь? — сказала Лукерья Анисимовна, разбирая постель. — Видишь, что молодые не так роблют, иди становись сам и управляй. Да через этот твой язычок и дочка домой не заявляется. Ей и так там, наверно, и присесть некогда, а тут еще родной батька точит и точит.

— Да я что? Так, к слову. — Чикильдин молча вышел.

— Шумливый, какой был, такой и есть. Шумит, шумит, а все без толку, — сказала Лукерья Анисимовна, держа на руке подушку. — Молодые теперь лучше нас знают, что и как делать. А старик лезет, куда его не просят. Оленьку он еще не так ругает, а вот Кондрату ой как достается. В прошлом году, когда наши отступали, так он прямо аж заболел и все Кондрата проклинал. Не так воюет — и всё! Хотел было седлать коня да ехать на войну к сыну. И поехал бы, я его натуру знаю, так я коня у соседей схоронила. А тут немцы пришли, и он затих, захворал. Я думала, и богу душу отдаст. А ты осиротела, овдовела. Знаю, знаю, — сказала она. — Эх, дочки, дочки, — старуха приложила ладонь к глазам. — Горюшко вы мое. Приду вот так в горенку, погляжу на постель, увижу всех вас пятерых-то маленьких, а то девушками, наплачусь вволю, и будто полегчает на душе. Ну отдохни, отдохни. Тут тебя никто не побеспокоит.

Лукерья Анисимовна вышла и, тихонько прикрывая дверь, еще раз посмотрела в щелку, как бы не веря, что младшая дочь дома.

Таисия раскрыла окно, склонилась на подоконник. За окном лежал знакомый с детства палисадник, огороженный низеньким плетешком, еще не убранный и не вскопанный. На смятых грядках торчали какие-то блеклые стебли, зеленели кусты крыжовника. «Здесь я когда-то жила и снова буду жить… Долго-долго», — с грустью думала Таисия.

С запада на Садовый двигалась туча, далеко-далеко погромыхивал гром. Таисия легла на кровать и, слушая отдаленные раскаты грома, уснула.

— Мамо, батя, а где тут моя помощница? — услышала Таисия голос Крошечкиной. — А! Ты спишь! Сестричка! А я зашла за тобой. Поедем сеять ячмень. Я приарендовала у Осадчего добрый участок земли. Трактора давно там. Идет дело!

— На ночь в поле? — удивилась Таисия.

— Как раз и хорошо, что ночь. Пока съедемся, наладим дело, а на зорьке начнем сеять. Если не желаешь — оставайся.

— Зачем же? Я поеду.

— Тогда побыстрее собирайся. Я поскачу верхом, а ты поезжай на подводе с Настенькой Давыдовой. Возле амбаров она нагружает зерно. — Гремя коваными сапогами, Крошечкина вышла из хаты и на улице крикнула: — У Ванюши возьми новые газеты. Почитаешь бабам, что там делается на фронте.

Пока Таисия переодевалась, ужинала, на дворе совсем стемнело. Дождь давно прошел, было сыро, с гор веяло прохладой.

Когда Таисия пришла на хозяйственный двор, там стояли подводы в бычьих упряжках, из амбаров женщины выносили мешки с зерном, мелькали огни ручных фонарей, слышался говор и торопливый топот ног.

— Марьяна, легче бросай мешки, а то люшня лопнет.

— Грузите по восемь на каждую арбу.

— По восемь? А ежели у нас мешки рваные?

— Снимай юбку, да и насыпай!

— Николенька, неси сюда фонарь.

— Куда нести фонарь? — отозвался детский голос. — До вас, тетя Настя?

— До меня, до меня, — говорила Настенька из темноты амбара.

Таисия по голосу узнала Настеньку. Следом за мальчиком, несшим фонарь, поднялась по ступенькам и вошла в амбар. На уголке низенького закрома сидела Настенька и что-то записывала в книжку. Лицо ее, освещенное коротким лучом фонаря, было черное и суровое.

— И что это за жизнь? — говорила она, обращаясь к стоявшей сзади нее пожилой казачке. — За что ни возьмись, и кругом ничего нет. Брички кое-как наладили — мешков нет. Боюсь, в такой таре мы весь ячмень растеряем по полю.

— Вот бы наших казаков поставить до такой справы, — сказала пожилая женщина. — А то мой пишет, что в разведку ходил. Вот бы его сюда. Пусть бы он тут разведал.

— Зря ты, Анисья, казаков вспоминаешь, — проговорила Настенька, подкручивая фонарь. — Им там тоже не сладко.

— Здравствуйте, люди добрые! — сказала Таисия. — На посев собираемся?

— Собираемся с горем пополам, — неохотно ответила Настенька. — А ты кто будешь?

— Таисия, сестра Прасковьи. Неужели ты меня не узнала?

— Тая! В этой темноте разве узнаешь. Значит, приехала? Будешь по культурной части?

— Культурность — дело дюже хорошее, — сказала Анисья, — да если б можно было мешки починять.

— Брось, Анисья, эту глупость, — сердито сказала Настенька и обратилась к Масликовой: — Поедешь с нами?

— Сестра советует.

— Прохорова, какой же это у чертова батьки мешок! — кто-то кричал из другого амбара. — Это ж не мешок, а решето.

— Мы бы давно выехали в поле, да вот мешков нету. — Настенька взяла у мальчика фонарь и вышла из амбара. — А тут еще Крошечкина, как всегда, горячку порет. И что за сумасшедшая женщина! Все бежит, все торопится. Можно б посеять и через два дня, нет, в одну душу требует сеять завтра.

Еще долго грузили зерно и в амбарах стоял разноголосый говор. Между возов мелькали фонари. Когда весь обоз был готов к отъезду, Настенька взобралась на переднюю подводу, усадила на мешках рядом с собой Таисию и крикнула:

— Бабы! Тронулись! Только посматривайте за мешками!

Разом скрипнули ярма, и обоз тронулся. Ночь стояла темная. За хутором дождь прошел небольшой, но дорога отсырела, и быки шли тяжело. Равномерно постукивали колеса. В стороне шумела Кубань. Обоз медленно въехал на тракт, потом завернул на проселочную дорогу, отчетливо черневшую двумя колеями. Ехали молча. Воз покачивался. Таисия лежала на мешках. По небу плыли разорванные облака, в просветах виднелись звезды.