Но, пожалуй, лишь Антон Щедров, новый секретарь Усть-Калитвинского райкома, бывший комсомольский вожак, ученый, сын героя двух войн, как никто другой озабочен утверждением морального и нравственного авторитета руководителя, подкрепленного трудовой и общественной активностью людей, что и делает эту проблему основной и сердцевинной романа С. Бабаевского «Современники» (1973) — о советских и партийных работниках.

Как и Сергей Тутаринов, Щедров, вернувшись работать в родную станицу, отвергает путь личного преуспеяния, предложенный здесь уже не Рубцовым-Емницким, а предкрайисполкома Калашником. Но Щедров, вопреки советам Калашника быть тихим и осторожным, принимает на себя весь груз ответственности и, опираясь на поддержку обкома, совершает рывок и выводит, наконец, район из отстающих. Он вмешивается в судьбы разных людей, начиная от предрайисполкома Рогова, молодого шофера «персональщика» Андрея Алферова до престарелого колхозника Петра Есаулова, — борется за каждого человека и всячески оздоровляет обстановку.

Сражаясь с теми или иными районными «деятелями», Щедров в скрытой или явной неприглядности того или иного лица всегда стремится разглядеть и породившее ее уродливое явление: в самодовольстве и бюрократической узости Рогова — разновидность неокарьеризма, в показном радушии и расчетливой изворотливости Логутенкова — грубый зажим критики, в ловкой демагогии и «улыбающемся спокойствии» Крахмалева — уверенность в безотказности слегка подновленных приемов угодничества и подхалимства, в неразлучности парочки «веселящихся колхозных вожаков» Черноусова и Ефименко — приятельство, удушение здоровой инициативы, ведущее к развалу работы.

Зоркость и проницательность Щедрова, способность угадывать и постигать сущность весьма пестрых и разнообразных фактов, объясняются в романе не сверхчутьем и сверхинтуицией, а талантом и опытом руководителя, помноженном на образованность, теоретическое знание, каким не мог обладать Тутаринов и в котором остро нуждался такой испытанный партийный боец, как Холмов. Должно быть, в этом и состоит принципиальная новизна образа Антона Щедрова, теоретика и практика партийного дела.

Писатель в романе «Современники» сурово себя самоограничивает, уходит от неспешного углубления в материальную среду, сочного ее воспроизведения, от обстоятельных описаний и лирических отступлений, дабы сразу сосредоточить внимание на взаимоотношениях, очищенных от ненужных и случайных подробностей, ибо здесь вся соль в споре и столкновении Щедрова и Рогова, Щедрова и Логутенкова, Щедрова и Калашникова, в исходе смелой и стремительной атаки на косность, рвачество, бюрократизм. Щедров при этом встречает нешуточное сопротивление, переносит весьма ощутимые удары, становится объектом открытых нападок и клеветы.

Щедров выигрывает этот свой яростный бой за чистоту и правду ленинских идей, он не окружен ореолом мученика, не отмечен жертвенностью, исключительностью, потому что истинный герой этого писателя всегда убежденно и самоотверженно выполняет долг коммуниста, совершает то, что обязан совершить, сознавая себя наследником революционного дела отцов. Слитность слова и действия лишь удваивает силы Щедрова и лишает своеобразной рефлексии Холмова, который может позавидовать этому щедровскому «неумению жить иначе». Вероятно, поэтому образ Щедрова лишен и того налета декларативности, каким отмечен «сын Иван», взлелеявший, но так и не осуществивший свой проект «новых Журавлей».

Перипетии трудной борьбы Щедрова, требующей гражданского мужества и человеческой стойкости, вероятно, и определяют динамизм повествования, сложность фабулы, энергию и разветвленность сюжета, упругую силу композиции, а главное, как и в романе о Сергее Тутаринове, — несут в себе реальный жизненный пример.

Антон Щедров внутренне собран и целеустремлен, постоянно анализирует происходящее. Писатель ищет соответствия изобразительных средств психологическому состоянию героя, атмосфере и замыслу романа и находит его в простоте и лаконизме повествования, в афористичной точности языка, в том кажущемся бесстрастии авторской интонации, которая, вступая иной раз в противоречие с предметом описания, вызывает необходимый эффект, обретая силу осознанного и мастерски выполненного художественного приема.

Сговор подручных Логутенкова против бесстрашного их обличителя тракториста Отуренкова; происходящий на квартире главбуха Нечипуренко, походит на обычное собрание, где есть «основной докладчик», зачитывающий перехваченное письмо и предлагающий проучить «праведника», есть короткие «прения сторон», даже вопросы в «порядке обсуждения» о том, как лучше затеять драку, следует рекомендация «избивать без особого усердия и без применения твердых и режущих предметов», и, наконец, заключение: «все нами обговорено и утрясено — полнейший баланс». Но именно эта казенная лексика, будничность и деловитость, с какой происходит постыдный сговор, и превращают всю сцену в злую и гневную сатиру на расхитителей общественного и колхозного добра. Легко, без видимых усилий писатель обнажает эгоистическую мелочность и суетность Рогова, столь же бесстрастно воссоздавая не лишенный причудливой фантазии ход его мыслей о грядущем назначении и торопливые приуготовления «самого себя» к новой жизни: «под кроватью Рогов отыскал гантели, потемневшие от ржавчины, начал ими размахивать», потом, вспотевший и багровый, лежал на коврике и старательно делал ногами «ножницы», а чуть позже, «пружиня сильными ногами», уже поднимался на второй этаж, направляясь в давно пустующий вожделенный кабинет. Калашник в романе опытен, умен, знает дело и место свое занимает вроде бы по праву, только вот бритая голова, пышные усы, рубашка, затянутая тонким наборным ремешком, как-то плохо вяжутся с устоявшейся тишиной красиво обставленной городской квартиры, где слышатся звуки скрипки и рояля, шуршат накрахмаленные простыни. Да и в районы области Калашник любит выезжать с удобствами, на «Чайке», «не машина, а походная квартира», рессоры ее услужливо покачивают, клонят в сон Калашника, способного уснуть даже под рассказ об избиении активиста. Сладкая дремота, тепло, покой, обволакивающие Калашника дома и на работе, постепенно начинают восприниматься уже не как слабость милейшего Тараса Лавровича, а как признак душевной лени пробудившегося в нем «тихого бюрократа».

Свободно, уверенно, мастерски владеет С. Бабаевский и приемом «говорящей детали», психологически и эмоционально выверенной, укрупненной до смысла и значения метафоры. Разговаривая с Аничкиной, пожилой и усталой женщиной, престарелым вожаком усть-калитвинской молодежи, требующим срочной замены, Щедров видит, как «плечи ее под пуховой шалью вздрагивали, белая пластмассовая шпилька выбилась из волос, повисла, а потом упала на пол», — так вот и падают из закрученной гнездом косы Аничкиной белые пластмассовые шпильки, немые и неопровержимые свидетели ее возраста, ее горя, ее невольной вины. Глубокие залысины на крепкой голове заворготделом Митрохина, которые «делали его похожим, если не на доктора наук, то на кандидата наверняка», содержат недвусмысленный намек, а папка-работяга, до отказа набитая справками и бумагами на все случаи жизни, не дает усомниться в «канцелярской» принадлежности этого человека. Бывший шкуровец и «возвращенец» Евсейка примечателен маленькими, по-воровски злыми и пугливыми глазками, мелкими приплясывающими шажками, казачьей одежонкой, в которой он выглядит ряженым. Зато пасечник Петро Застрожный, вечный и неутомимый труженик, одет по-домашнему просто и без затей, картуз у него испачкан медом и травой, а «поношенные черевики сухо желтели и, казалось, были тоже слегка смазаны медом». Заметно отросший живот трусливого и жуликоватого Листопада, — «казалось, что под пиджаком прятался либо подсвинок, либо хорошо откормленный индюк», — деталь в своем роде незабываемая, по-гоголевски емкая и разящая.

Воссоздавая обстановку и атмосферу дома супругов Лукьяновых, чью скромность беззастенчиво эксплуатирует Крахмалов, писатель задерживает взгляд на единственной подробности: «вдоль стены тянулась лавка, широкая, из толстой, хорошо оструганной доски» — и так же отчетливо вспомнится она в заставленном мебелью и новинками быта доме механизатора Очеретько, которого председатель почитает уже не за «рядового колхозника», а за «ценнейшего человека», развращая его, в сущности, уступками и поблажками, сделанными в ущерб Лукьяновым. Столь непривычное для Евгения Рогова состояние бесприютности, неприкаянности, охватившее его в кузове грузовика, мчащегося по шоссе под дождем, передано и вовсе скупо: «от борта к борту, громыхая, каталась железная бочка», а Рогов сидел на брезенте и все «плотнее прижимался к кабине, боялся, как бы бочка не придавила ему ноги». Право же, надо быть проницательным художником и зрелым мастером, чтобы оставить своего героя в минуту тяжелого раздумья один на один с пустой громыхающей бочкой и тем самым сказать о бессмысленности всех притязаний этого молодого еще человека, растратившего себя на ничтожную житейскую возню и потерпевшего сокрушительный провал.