— Николай Петрович, — сказала она, — посидите покамест в холодочке, а я поставлю чайник и соберу сынишку в детский сад.

— Николай Петрович, — заговорил Илья, — разрешите мне отвести мальчика в детский сад?

— А сумеешь? — Кондратьев рассмеялся. — Не меня спрашивай, а мать. Дозволь ему, Татьяна.

Татьяна кивнула головой, даже не взглянув на Илью, и ушла в дом. Она догадывалась, зачем пожаловал к ней Кондратьев, и была рада, что Ильи не будет при разговоре.

Солнце только-только поднялось над крышами. В палисаднике от сырой земли веяло ночной прохладой. Кондратьев присел на лавочку. Над его головой раскинулись еще мокрые от обилия росы листья, а между ними серьгами краснели и желтели вишни. Поджидая Татьяну, Кондратьев сорвал одну ягодку, положил ее в рот и скривился, как от зубной боли. «Что-то мне в ней не нравится, а вот что именно, понять не могу, — думал он, пробуя зубами косточку. — Молодо-зелено — это, пожалуй, как раз к ней и подходит…»

Он вынул изо рта мокрую косточку, положил ее на ладонь и задумался. В эту минуту его беспокоили чисто практические соображения: какой завести разговор с Татьяной, чтобы тут же решить, будет ли из нее толк или не будет? Если бы можно было безошибочно знать, что Татьяна Нецветова сумеет стать хорошим партийным работником, то избрание ее нужно было всячески приветствовать: женщина она грамотная, агроном, — чего еще нужно! А что она еще молодая — этого бояться нечего… Будет, конечно, влюбляться, один поклонник сердца уже налицо, а там, гляди, и замуж выйдет — век вдовой не останется. Это обстоятельство тоже можно не принимать в расчет. Существенно другое, что у нее в душе; как она смотрит на жизнь, и есть ли у нее политическое чутье и та острота и твердость, которые так необходимы будут в работе; умна ли, начитана ли, сумеет ли увидеть то, что другим не видно, сможет ли поговорить с человеком так, чтобы он открыл ей душу, — да мало ли какими качествами обязан обладать первый коммунист в колхозе! Вот это и беспокоило Кондратьева. И еще важно было знать: найдет ли нужный язык не только с людьми, но и с Хворостянкиным, — с этим человеком в самые ближайшие дни потребуется сразиться и выдержать бой…

Неслышно подошла Татьяна. На ней были новенькие сандалеты, светло-коричневые, под цвет чулок, новое платье с поперечными синими полосками на спине и на груди, лицо слегка припудренное, отчего оно стало таким свежим, что даже ее светлые брови четко выделялись на нем. «Преобразилась… Быстро! Вот она — вся тут», — с горестным чувством подумал Кондратьев, заметив в Татьяне неприятную ему перемену.

— Как думаешь, Нецветова, — сказал Кондратьев, — если тебя изберут секретарем партбюро, сумеешь возглавить партийную работу?

— А что ж тут думать? С Хворостянкиным не уживусь. — Она встала, сдвинула брови, очевидно так, как это делает Хворостянкин, и басом сказала: — «Ты у меня есть парторг, и твое дело — газету по степу разносить…» А я не могу быть разносчицей.

— Газеты разносить — тоже дело важное, — заметил Кондратьев.

— Не в одних газетах дело.

Татьяна сорвала две вишни со сросшимися хвостиками и приколола их себе на левой стороне груди.

— Это не Хворостянкин, а личность, ей-богу! Да разве вы его еще не изучили? Он и спит, а во сне видит одного себя и свою славу. Ему и секретарь партбюро нужен под одну с ним масть… Мы с ним будем жить как кошка с собакой, заранее знайте. Ведь Хворостянкин считает, что колхоз — это он один, а чувствует себя не председателем, а эдаким князьком…

— Так, так, — задумчиво проговорил Кондратьев. — А еще что?

— А еще… — Татьяна встала. — А еще — пойдемте чай пить… Там и доскажу. А то чайник давно вскипел.

Электрический чайник, стоящий в углу, с длинным проводом, давно гневался на забывчивую хозяйку, пускал струйки пара — крышечка подпрыгивала и звенела, как живая. Татьяна подлила воды, и чайник успокоился и запел тихо и жалобно. «Все ее мысли вертятся около Хворостянкина, — такую парочку, безусловно, не соединишь, — думал Кондратьев, входя в комнату. — А вот и библиотека. Посмотрим, чем она богата…»

И все время, пока Татьяна собирала на стол, Кондратьев стоял у полки, рассматривал книги, — здесь им было тесно: пухлые тома в потертых переплетах, точно в поношенных пиджаках, сжимали своими боками тоненькие брошюры; рядом с дорогими и еще новыми изданиями, одетыми в цветной супер, соседствовали до крайности пожелтевшие и разлохмаченные листы; кое-где ясным солнышком блестело золотое тиснение, а над ним, образуя козырек, лежали толстые журналы разных лет; библиотечка «Огонька» с портретами авторов была расставлена так, что на Кондратьева смотрели разом все современные литераторы.

Нужно заметить, что Кондратьева заинтересовали не эти портреты и не теснота на полках, а тот слишком пестрый подбор книг, которого он никак не ждал увидеть в этом доме. Он начал перечитывать названия и удивился еще больше: тут были и «Диалектика природы» Энгельса, и «Мцыри» Лермонтова, и «Основы земледелия» Вильямса, и «Беседы о природе и человеке», и томики Чехова, и «Пушкин в изгнании», и новеллы Мериме, и щуплая и изрядно потертая книжка «Язык агитатора», и даже «История древней Греции». Сочинения Ленина и Сталина стояли особняком. Рядом с ними внимание Кондратьева привлек темно-синий том в отличном переплете, на котором золотом отсвечивали слова: «И. М. Сеченов. Избранные философские и психологические произведения». Осторожно он открыл эту книгу и под портретом незнакомого ему человека прочитал написанное чернилами: «Ругаю себя за то, что раньше, когда еще училась, не прочитала эту умную книгу». Кондратьев перелистывал страницы, и ему было неловко оттого, что он не только не читал Сеченова, но еще и не держал эту книгу в руках. «Мне бы тоже следовало себя поругать», — думал он, и ему казалось, что Татьяна в эту минуту смотрит на него и смеется одними глазами.

Кондратьев часто встречал в домах колхозников небольшие библиотечки, тоже подобранные как попало, и всегда это его радовало, и он заводил разговор с хозяевами о литературе, о писателях. Поэтому и здесь, когда он подошел к полке, ему захотелось потом, за чаем, именно с книги начать разговор. Он бы так и сделал, но в руки попалась эта незнакомая книга, и он уже не так, как прежде, посмотрел на Татьяну… «Она тоже… книга мне незнакомая», — подумал он и, поставив Сеченова на полку, подошел к столу.

— Интересуетесь библиотекой? — спросила Татьяна, нарезая в тарелку огурцы.

— Так, взглянул…

— Бедно у нас с книгами… Новинок мало. Больше всего то, что осталось еще с института, — тут и мое и Андрея, — она придвинула стул. — Садитесь, завтрак на быструю руку.

Через час, когда пришел Илья, они уже не ели и не пили чай, а говорили о чем-то таком значительном, что даже не заметили появления Стегачева. Татьяна поставила локти на стол и оперлась щеками на ладони, — в таком положении ее лицо, и глаза, с чуть приметной поволокой, и завиток волос между бровями, и вся она, сосредоточенно-строгая, была для Ильи и милее и красивее; она смотрела на Кондратьева тем добрым взглядом, каким смотрит только дочь на отца.

— А! Стегачев! — сказал Кондратьев. — Вот что, дорогой. Я сейчас уеду, а ты оставайся, помоги товарищам подготовить собрание. Будем рекомендовать Татьяну Николаевну на пост секретаря партбюро.

Татьяна посмотрела на Илью. В глазах ее он заметил хорошо ему знакомую усмешку. «Ну, что теперь скажешь? Доволен?» — говорил насмешливо-лукавый взгляд.

В июне, перед началом косовицы, на полях все кажется обычным: и дни стоят безоблачные и жаркие; и горячий воздух с самого утра полон птичьего песнопения; и дали широки и по-летнему укрыты пряжей тончайшего марева; и колышутся, плывут бог знает куда дальние холмы и курганы; и вырастают над горизонтом еле-еле приметные бригадные постройки или вагончик трактористов; и встает по дорогам пыль — серый заслон тянется на километры; и гудит неведомо где мотор — тягучий его звук хорошо слышен, когда приложишь ухо к земле; и разносится по простору частая дробь копыт — чубатая голова всадника, как шар, прокатится над зеленой листвой кукурузы и скроется, — словом, все, все обыденно, все точно так, как во всякое лето, а только в такие дни настороженный слух хлебороба улавливает и нечто другое — наступление летней страды.