Выстрелами из засады эти выродки, кормящиеся объедками с берлинских кухонь, выводят из строя лучших наших людей.

Вечная ненависть, вечное проклятие вам, подлейшие из подлых, предатели Родины!

Встаю проверить пульс Кривцова. Он тихо стонет. Аня с полузакрытыми глазами отгоняет от его лица веткой мух.

Пульс еле прощупывается. Снова впрыскиваю кофеин.

Кружатся сонные мухи, коптит наспех сделанный сальник, который местные жители называют лампой.

Возвращаюсь в соседнюю комнату, ложусь на сено, но уснуть не могу. Вероятно, умрет. Не выживет. Слишком много крови потерял.

Кривцов слабым голосом просит:

— Пить!..

Аня черпает ковшом воду в ведре. Через несколько минут раненый снова просит:

— Пить!..

Но вот он спрашивает Аню:

— Где Тимофей Константинович?

— В соседней комнате, спит. И вы тоже спали. Операция прошла удачно.

Она старается его ободрить, утешить. Он спрашивает слабым голосом:

— Аня, до утра долго?

— Скоро утро.

— А почему не стреляют? Бой кончился?

— Давно кончился. Разбили их, отогнали от села, — фантазирует девушка.

Миша стонет, временами как будто бредит. Выхожу к нему, делаем еще инъекцию кофеина. Мухи жужжат над нами. Коптит каганец. Кривцов без сознания.

Переливание крови могло бы спасти его. Но где взять доноров? Как определить группу крови? Ночь, темно. Проходит час, другой. Рассвет окрашивает окна. Миша стонет:

— Пить!..

Он стонет тихо, как ребенок. Но все-таки дожил до утра!

Выхожу, осматриваю его. Если не поддержать, он не выживет! Решаю перелить собственную кровь. У меня первая группа. Засучиваю рукава на правой руке.

— Аня, накладывайте жгут. Затягивайте туже. Еще туже. Введите иглу в вену.

Она не понимает, для чего это нужно, колет мне руку иглой, но от волнения не попадает в вену. Снова колет и опять не может войти в вену. Рассерженный, беру у нее иглу, вонзаю ее сам. Кровь брызжет, собираем ее в стакан, шприцем переливаем Кривцову. Через несколько минут у него начинается озноб, температура поднимается до 38 градусов, пульс выравнивается.

На рассвете за рекой снова начинается артиллерийская и пулеметная стрельба. Значит, бандиты не уничтожены! Или это новые их отряды. Или крупные немецкие части спешат к ним на помощь. Окна хаты сотрясаются и звенят от глухих ударов пушек. Кривцов стонет и спрашивает тревожно:

— Они еще здесь? Чьи это пушки? Как здесь темно! Перенесите меня на солнце. Кто это смотрит там за окном?

Рванов, озабоченный, вызывает меня в сени и спрашивает шепотом:

— Нести Кривцова в лагерь нельзя?

— Ни в коем случае.

— Я сейчас еду в штаб. Что передать Федорову?

— Передайте Алексею Федоровичу, что только дней через пять выяснится, будет Кривцов жить или нет. А до тех пор никуда его нести нельзя. Одно неосторожное движение — и он погиб. Брюшная полость у него открыта…

— Хорошо, делайте все, что нужно. Село защищено неплохо: гарнизон, застава. На том берегу Стохода наша артиллерия бьет — эго Вася Коновалов. Федоров сказал вчера, что, если будет нужно, бросим сюда подкрепления, будем отстаивать село. Что вам потребуется от штаба?

— Нужна еще сестра.

— Хорошо, я передам…

Рванов и Свентицкий уезжают. Стрельба затихает за рекой. Жужжат мухи. Кривцов стонет.

— Пан доктор! Пан доктор! Пришли! — слышу я шепот хозяйки из сеней.

Выхожу на крыльцо. Две женщины в белых платках кланяются мне и передают узелок:

— Вашему раненому.

Ни слова больше не сказав, женщины уходят, шлепая босыми ногами по пыльной дороге. В узелке яйца, глечик молока.

Через несколько минут снова шепот хозяйки:

— Пан доктор, до вас пришли.

Старуха с клюкой передает мне обливную глиняную миску со сметаной.

Це для вашего раненого.

Селяне несут нам жареное мясо, вареники, молоко.

Пан доктор, а нам можно прийти до вас полечиться?

— Завтра приходите с утра.

Хозяйка приносит миску горячего борща и угощает меня, Аню и Полю, пришедшую на дежурство около Кривнова.

Поим Кривцова молоком, медом, разведенным в кипятке. Снова негромкий голос хозяйки из сеней:

— Пан доктор!

Хлопец лет пятнадцати с живыми, быстрыми глазами торопливо, вполголоса рассказывает мне.

— Бажанський сьогодня у нич, прибиг до дому. Ночував, нынче ранесенько — у лис, и хвастал, что незабаром приведе нимцив цилый полк и запалить наше село, щоб не помогали красным.

— Який такий Бажанський, — не понимаю я.

— Це у нас у сели самий вредный. Як ще не було вас, он говорил: «Не надо робить худого нимцям, Адольф Гитлер нам не враг, а враги красные партизаны. Советы». У нас люди теперь говорят: «Если Бажанський приведет нимцив, уси будемо тикати з села, иначе воны пощады не дадут никому». Но вы не тревожтесь, я узнаю — коли они будут подходить, я скажу вам. Мы зараз пийдемо за речку з моими хлопцами, побачим, що там робиться.

«Надо сообщить начальнику заставы!..» — думаю я и спрашиваю хлопца:

— Ты сам пришел чи тебя послал кто до нас?

— Я сам пришел. Я сам партизан и был партизан, когда вас ще не було. Меня сам генерал ваш знает и сам комиссар, балакали со мной учора. Меня зовут Сашко. Ось, бачите, моя хата напротив вас.

Собираюсь идти к начальнику заставы, но он сам приходит к нам с подводой, с двумя бойцами…

— Я ставлю караул коло вашей хаты, и подвода будет дежурить у крыльца: як тревога, щоб сразу могли погрузиться.

Все равно везти раненого нельзя.

Мы говорим тихо, но беспокойство передается Кривцову. Он спрашивает:

— Это кто там пришел? Поля, кто в сенях? Почему стрельба затихла?

Он волнуется, к вечеру у него резко поднимается температура. Аня, за весь день подремавшая несколько минут, сменяет Полю около Кривцова.

— Аня, вы знаете оперу «Князь Игорь»?

— Нет, Михаил Васильевич, я только раз в жизни была в опере, слушала «Кармен».

— Понравилось?

— Очень!..

— Мне из опер больше всего нравится «Евгений Онегин», «Князь Игорь» и «Иван Сусанин». Слышали по радио арию «Чуют правду»?

Язык у Кривцова еле-еле ворочается, боли мучают его, голос слабый. Говорить ему трудно, но он хочет отвлечь себя и Аню от тревожных мыслей.

Селяне бегают по улицам с узлами, закапывают что- то во дворах, готовятся покинуть село. На закате слышны далекие пулеметные очереди. Вскоре стрельба затихает. Меняются караульные у крыльца. Наступает темная августовская ночь. Аня дежурит около Кривцова. Дома через два от нас, не умолкая, лает собака. Из-за этого лая ничего не слышно. Кажется, даже конный подъезд к крыльцу и то не услышишь.

Выхожу на крыльцо. Звезда падает, прочерчивая в небе мгновенно гаснущую дорожку. Еще звезда сваливается в темные, неподвижные сады. Кое-где мерцают огоньки каганцов в окнах хат. Сколько сейчас таких сел и домов в широком мире, где люди не знают, за что приняться, и не уверены — останутся ли живы до утра?!

Аня выходит на крыльцо, молча смотрит в небо.

— Уснул? — опрашиваю.

— Уснул.

— Вы устали, Аня?

— Ужас! Говорю с вами и сплю.

— Идите поспите немного.

— Нет, не смогу. Как будто падаю от усталости, а если лягу, закрою глаза, ни за что не усну. Вам приходилось, Тимофей Константинович, видеть сны наяву! Я теперь вижу. Сейчас сидела около Михаила Васильевича и вдруг увидела Москву. Я там недолго была, один месяц, но забыть ее не могу. Так ясно представила себе Москву — высокие дома, везде огни. Много-много людей. И не то что грезится, ясно вижу перед собой.

Вы переутомились, Аня, идите засните.

Нет, не могу. Как жалко Михаила Васильевича — неужели он умрет. Слабый! Я сейчас посмотрела на него — так жалко! Но он выживет, правда? Надо только немного еще поддержать его. Тимофей Константинович, можно перелить ему мою кровь? У меня хорошая, я ничем не болела. Только бы не сделали еще налета! Собака лает, ведь это неспроста, значит, кого-то чует?..