Сразу после дождя выглянула луна, и блестящая дорожка легла вдоль улицы. Грязь отливала серебром, и это ему не понравилось, он вздохнул и сел терпеливо ждать. Когда-то ж она скроется, с неприязнью думал он о луне. Мысли текли привычно и неспешно. Всего-то делов, перебежать в сквер перед стадионом, а там сам чёрт не брат. Охотиться в полнолунье — не самая лучшая пора, но деваться некуда. Пахло давнишней гарью и почему-то кошками. Эти запахи неотрывно преследовали его с тех самых пор, как он поклялся выполнить свою миссию. «Ты у нас особенный, — смеялись многие, даже те, которых уже не было в живых; он вспомнил их лица так, как вспоминают давно ушедших родных, почти без эмоций, с болью в груди. — А нам только каштаны снятся, — беспечно дурачились они». Каштаны в этом году на Крещатике не цвели. Не до весны им было, как впрочем, и людям. Хорошо, если к его возращению Пророк и Жаглин приготовят борщ, а то всухомятку надоело питаться. И вздрогнул: оказывается, в тот момент, когда начал проваливаться в сон, на блестящей дорожке возникла собака.

Она была похожа на призрака, и он готов был поверить в него, если бы не шевелящиеся кончики ушей и блестящая мочка носа. Собака понюхала воздух и двинулась к ближайшему трупу, который чернел у поребрика. Грязь под её лапами заискрилась серебром, а мокрая шерсть отливала, как кольчуга. Такие собаки были только у пиндосов. Значит, сбежала, решил он и нервно вздохнул. И вдруг она его почуяла, оскалилась, зарычала, а потом, отскочив в сторону, кинулась галопом в тень высотки.

«Фу», — выдохнул он, потому что на собаке действительно была кольчуга, защищающая горло, бока и живот. Он проводил её взглядом и на мгновение даже позавидовал: мне бы такую свободу. К счастью, собака его спасла. Это он уже погодя сообразил, что вначале выдала, а потом спасла, потому что шарахнулась и от высотки, в уцелевшие окна которой светила вездесущая луна, и от черневших остовов машин на дороге. Ого, сообразил он, да за мной охотятся! Там, в развалинах, сидел человек.

Мы так не договаривались, решил он в той насмешливой манере, когда думал о себе в третьем лице, и поднялся. Был он среднего роста, широкоплечим, ловким, быстрым, таким быстрым, что о нём говорили: «Ветер, а не человек». Лицо и руки у него были вымазаны чёрным, и он ничем не отличался от ночи в «балаклавке» и в своём комбинезоне «номекс». Этот комбинезон, удобный, как собственная кожа, он выписал через интернет и очень им гордился. По неписанным законам тактики надо было сразу уйти, как всегда, собственно, он и поступал в таких случаях, но на этот раз он остался. Ему стало интересно: ещё никто не выслеживал его, стало быть, это признание твоих заслуг. Он почувствовал, как трепещут его ноздри и как дрожат кончики пальцев, заставил себя расслабиться и, как хорошая борзая, обратился в слух.

Вначале он ничего не слышал, кроме шелеста листвы, когда тёплый ветер налетал издали, через Днепр, Русановку и Лавру, а потом уловил, как звякнуло стекло. Именно, из-за этого стекла, которое было рассыпано под ногами он и не ушёл: одно дело, когда ты «пополнил небесную сотню», как они любили говорить за кружкой чая, другое дело, когда противник во всеоружии ждёт тебя или ищет. Ищет — это даже лучше — меньше хлопот, а стекло выдаст всегда, от стекла под ногами никуда не деться. Оно всегда выдаст. На этот раз оно тоже не подвело. Кто-то двигался левее, почти до «травматологии», держась обочины, а в тот момент, когда вошёл в развалины, стекло звякнуло второй раз. Образно говоря, человек вообще топал, как медведь, понимая, что маскироваться не имеет смысла. Что же им ведёт? — с любопытством подумал он, и вытащил нож. У него была острая, как бритва, самоделка из отличной стали, и другого оружия он не призвала. Артистизм охотника заключалось в том, чтобы выследить противника и, несмотря на все препоны, используя хитрость и сноровку, достать именно таким оружием. «Мазохист, — смеялись над ним, — возьми «американца», — имея ввиду винтовку М-16 с глушителем — или нашу СВД с ночным прицелом, горя знать не будешь». «Нет, — отвечал он им с тайной гордостью, — с этим надёжнее и хлопот меньше». Тем паче, что его трофеи были не хуже, чем у других, а таскать с собой «оглоблю», значило, не уважать в себе следопыта. Следопытство стало его призванием, он только сейчас это понял.

Последние метров десять враг двигался по всем правилам тактики, против часовой стрелки, да так осторожно, должно быть, с пятки на носок и тщательно выбирая место, куда ставить ногу, что его почти не было слышно. Значит, не знает, с кем, конкретно, имеет дело, подумал он, это облегчает задачу. Однако задача, стоящая перед врагом, была куда грандиозней: обыскать в развалинах каждый из закутков, которые пахли гарью и кошками. Скорее всего, он оглядывался при каждом шаге, и каждый раз сердце у него замирало от страха, но он всё равно пришёл, значит, кое-что понимал в своём деле и надеялся не только на удачу.

В одном из таких закутков он и затаился, причём в самом центре, там, где колонны отбрасывали чернильную тень, и миновать его нельзя было никак, разве что если страшно повезёт. Ну да не будет же противник переться по краю, это был бы совсем глупо, подумал он. Нож лежал в руке удобно, словно был её продолжением.

Он уже ощущал его прерывистое дыхание и приготовился, но в последнее мгновение враг замер, предчувствуя свою смерть; и он так долго вслушивался в тишину ночи, что, казалось, тот ушёл, испарился. И рука с ножом затекла, и стоять стало неудобно; и тут враг сделал свой последний шаг.

Если бы у него был укороченный АКС74, то ничего не вышло бы, но у него оказался обычный «калаш» с длинным стволом, ибо ни один уважающий себя бандерлог не будет воевать в городе с коротким оружием. И это оказалось его ошибкой.

Он шагнул навстречу, дёрнул ствол вбок и увидел, как глаза у врага расширились от ужаса, а потом просто чиркнул ножом, и горячая кровь ударила ему в лицо с такой силой, что он невольно сделал глотательное движение, и кровь врага попала ему в желудок. Его мотнуло в сторону и вырвало желудочным соком, чужой кровью и всем тем, что он не успел переварить, и пока он справлялся с собой, бандерлог, хрипя, отдал концы.

Это оказался сотник — он нашёл у него советскую сотенную купюру, разорванную десятку и банковскую карту. Разбираться не было времени. Забрал оружие и ушёл тихо и незаметно. И пока пробирался сквозь развалины, так ему захотелось домой, так он соскучился, что ноги сами едва не понесли его на восток.

— Цветаев! — дико и радостно закричал лобастый Пророк, стоя с ложкой у плиты, — где ты, блин, ходишь?! Мы уже слюной изошли! Водка плачет!

Он повернулся, улыбнулся криво разбитыми, как у боксёра, губами: говоря тем самым, я твой друг, знаю, где и зачем ты ходишь, и кричу от радости, а не от злости, и баста, и ничего здесь не поделаешь, но всё равно кричу и буду кричать, таким уж я идиотом уродился.

Сильно пахло, казалось бы, самым невероятным — пельменями, укропом и… водкой. Кажется, они её уже истребили, потому что были возбуждены сверх меры.

— Старик, а мясо откуда? — удивился Цветаев, плюхаясь на скрипучий диван.

Это было ошибкой: тут же, будто с потолка, прыгнула усталость, веки сделались тяжёлыми, голова качнулась вбок, и фантасмагория из обрывков всего, что он сегодня пережил, коснулась его правым крылом, если бы — левым, было бы ещё хуже, потому что левое было сентиментальным, и он принялся бы вспоминать свою жену Наташку, её улыбку, её тело, а так обошлось всего лишь трезвым правым, не связанным с прошлой жизнью. Автомат, который он притащил, сам собой выпал из рук. Он вздрогнул, поднял его и ткнул в угол, где стояли «трофеи». Должно быть, это его и спасло.