Сегодня был черед Бобровичей. Антонина Афанасьевна Шишкина приобрела их лет двадцать назад. Богатая бездетная вдова коллежского асессора, загрустив в Москве после смерти мужа, решила попробовать деревенской жизни. Благо, имение продавалось по дешевке. Георгий Михайлович Шувалов-Извицкий, в ту пору гвардейский полковник, чьи предки владели обширными землями на полпути между Санкт-Петербургом и Москвой, оставил себе лишь центральную, наиболее благоустроенную часть поместья (она звалась Парадизом), а от остального избавился как от лишней обузы. Обширные угодья, уходящие прямо от железной дороги в холмы и леса, прикупила Антонина Афанасьевна. Кусок с другой стороны от Парадиза достался Прокофию Васильевичу Поливайло, давно желавшему завершить карьеру московского чиновника и зажить барином в собственной усадьбе. Жена его умерла, дочери удачно вышли замуж, и он вполне мог позволить себе выйти в отставку и осуществить мечту – разводить породистых свиней. Его любимица Жозефина недавно взяла первый приз на местной выставке и готовилась предстать перед строгими судьями из губернии.

А вот Осинки исконно принадлежали роду Карелиных. Сейчас там проживала одинокая старая дева Елизавета Николаевна, хотя по бумагам усадьбой владел ее племянник, сын безвременно погибшей сестры Александр Александрович Коцебу. Впрочем, служа в Санкт-Петербурге, он в деревне появлялся редко и держал себя скорее гостем.

Однако вернемся к Бобровичам. Первоначально Антонина Афанасьевна вела дом на широкую ногу, привезла с собой немало тонной прислуги и платья заказывала исключительно в родной Москве. Но постепенно число прислуги сократилось, а капоты стала шить деревенская портниха. И не только потому, что барыня приноровилась к здешним вкусам. Имение нынче было совершенно расстроено. Не сведущая в сельских делах городская жительница доверилась арендаторам, медленно, но неуклонно разворовывающим все, что попадало им в руки. Леса сводились, земли от неправильного ухода теряли плодородие.

Последнее время Антонина Афанасьевна так сетовала на проблемы, что Георгий Михайлович даже предлагал выкупить обратно часть угодий – благо, он в отставке и готов прибавить к управлению Парадизом немного лишних забот. Но владелица никак не могла решиться. Обычно покладистая, в определенных вопросах она была чрезвычайно упряма. Обожая Бобровичи, Антонина Афанасьевна привыкла к нынешней жизни и страшилась перемен.

-- На мой век денег, надеюсь, хватит, -- вздыхала она. -- А деток Бог мне, бедняжке, не дал, так что за наследников беспокоиться не нужно.

-- Не хотите заботиться о землях – продайте. Не желаете продавать – живите, как есть, и не жалуйтесь, -- обрывала ее резкая на язык Елизавета Николаевна. – А ныть не вижу ни малейшего смысла.

Собеседница кивала, однако вскоре опять принималась за старое. Она любила, чтобы ее жалели, и в целом соседи относились к этой безобидной слабости снисходительно, охотно поддакивая и ахая. Хотя доходы упали не у нее одной, остальные тоже вынуждены были затянуть потуже пояса.

-- О чем думает правительство? – пыхтя, возмущался Прокофий Васильевич – толстый, краснощекий и красноносый крепыш, чем-то похожий на свою премированную свинью Жозефину (он пришел бы в восторг от подобного сравнения). – Именно мы, помещики средней руки, -- опора государства. Если мы разоримся, кто обеспечит город мясом и овощами? Крестьяне, которые без нашего присмотра способны лишь лодырничать да пьянствовать? Дай крестьянину волю – все разворует, а потом помрет с голоду на непаханом поле.

-- Помрет с голоду? Нет, ситуация гораздо хуже, -- язвительно предупреждал Григорий Михайлович, положив изящную руку на эфес своей золотой шпаги с надписью «За храбрость», с которой фактически не расставался (иногда он подшучивал над этой сентиментальной привычкой, однако другим смеяться бы не позволил). – Только мы, поместные дворяне, сдерживаем лавину малограмотных крестьян, готовых ринуться на города и смести их с лица земли. Мы и регулярная армия. Но городские штафирки-чиновники делают вид, что ничего не понимают. Разоряют нас, разлагают армию ради собственных дешевых амбиций, которые дорого потом обойдутся матушке-России. От кого угодно ожидал подвоха, но не от Петра Аркадьевича. Столыпины – старинный род. Его предки наверняка перевернулись в гробу от того, что он натворил! И он смеет называть это реформой... Катастрофа, вот что он устроил. Жуткая столыпинская катастрофа.

В шестьдесят лет Григорий Михайлович сохранил пыл и юношескую стройность. Да, черты лица с возрастом стали суше, а густые волосы поседели, однако он был все тот же шармер, пленяющий дам.

Даже не склонная к сантиментам Елизавета Николаевна подпадала под его обаяние. Разумеется, она не стала чернить волосы, подобно Антонине Афанасьевне, но с удивлением ловила себя на том, что перед встречей с Григорием Михайловичем особенно тщательно проверяет, не пожелтело ли фамильное кружево – единственное украшение ее нарядов. Когда снашивалось платье, отделка перешивалась со старого на новое. Поскольку Елизавета Николаевна получила от бабки чудесный рецепт по отбеливанию, кружево всегда сияло.

От бабки же были унаследованы прямая осанка, высокий рост и сильный характер. По поводу ситуации с доходами Карелина высказалась коротко:

-- Правительство обсуждать не вижу смысла – от нашей болтовни ничего не изменится. А за землю буду держаться до последнего.

Однако вернемся от политических материй к более земным. Чаепитие являлось традиционным завершением карточных вечеров. Дебелая Маша внесла самовар – не какой-нибудь кривобокий латунный, а новомодный «Паричко» со съемным кувшином, украшенный клеймом «Единственное в мире производство паровой самоварной фабрики товарищества братьев Шахдат и К°».

-- Не нарадуюсь на покупку, -- похвасталась Антонина Афанасьевна. – Никогда не распаяется, даже если забудешь про него и вода вся выкипит.

Брови Елизаветы Николаевны взметнулись вверх.

-- Коли прислуга забывает про самовар, гоните ее прочь и берите новую.

-- Ох, матушка! Новая будет не лучше – сколько раз пробовала. Вот не пойму, как это у вас получается? Денег на стол тратите гораздо меньше моего, но всегда кормите обильно да вкусно. А моя Агафья опять ватрушки недопекла... Недопекла ведь?

Прокофий Васильевич с горечью кивнул, что не помешало ему вытащить из плетеной корзинки самую большую.

-- К чему излишняя скромность, милая Антонина Афанасьевна? – любезно возразил Георгий Михайлович. – Ваше угощение нам неизменно по вкусу. Просто сейчас у меня нет аппетита. Мне немного крыжовенного варенья, если вы не против.

Елизавета Николаевна объяснила:

-- Хозяйка должна во все вникать. Делать собственноручно исключительно самое важное, однако ни в одной мелочи не оставлять прислугу без присмотра. Еще, разумеется, следует уметь ее выбрать. Моя кухарка не в миг стала искусницей, и не все матушкины рецепты ей по плечу, но опрятность и старательность были видны сразу.

Антонина Афанасьевна смущенно покосилась на запачканный Машин сарафан.

-- А еще, -- безжалостно продолжила гостья, -- глупо тратиться на ненужные покупки.

-- Ох...

Теперь уже несчастная уставилась на самовар.

Не следует делать из этого вывод, будто дамы недолюбливали друг друга. Они весьма охотно общались, и разность взглядов лишь прибавляла дружбе остроты. Елизавета Николаевна часто выручала соседку, когда та попадала впросак, а Антонина Афанасьевна с ее добродушием смягчала суровый нрав помещицы из Осинок.

Традиционная перепалка еще продолжалась бы, кабы странное событие не нарушило мирного течения вечера: раздался загадочный звук. Словно наверху, над потолком, некто то ли стонал жалобно и тоненько, то ли тихонько подвывал. «У-у-у, у-у-у», -- горестно плакал неизвестный (точнее, неизвестная, поскольку голос был несомненно женским).

-- Что это? – вздрогнула Елизавета Николаевна. – В смысле, кто?

Плач неожиданно стих.