- Ничуть, сынок. Таков приказ.

- Приказ? Да я ж не… - Дарю осекся: не хотелось огорчать старика-корсиканца. - Короче, не мое это дело.

- Ух ты! Ну и что с того? На войне любое дело - твое.

- В таком случае я подожду, когда объявят войну. Бальдуччи кивнул:

- Хорошо. Но приказ уже поступил, и тебя он тоже касается. Неспокойно нынче. Поговаривают о бунте. Считай, мы уже мобилизованы.

Дарю глядел насупившись.

- Послушай, сынок, - сказал Бальдуччи. - Я тебя люблю, ты должен меня понять. Нас в Эль-Амере - на всю территорию маленького департамента - дюжина, мне надо вернуться. Мне велено вручить этого типа тебе и сразу назад. Там его оставлять нельзя было. Его деревня бурлила, отбить его у нас хотели. Ты должен завтрашним днем отвести его в Тингит. Двадцать километров такому молодцу, как ты, не помеха. А после - все. Вернешься к своим ученикам и уютной жизни.

Слышно было, как за стеной фыркает и бьет копытом лошадь. Дарю смотрел в окно. Облака отступали, по заснеженному плоскогорью все шире разливался свет. Когда снег стает, солнце снова воцарится и будет, как прежде, жечь камни. И снова долгими днями безоблачное небо будет изливать безжалостный свет на пустынное пространство, где ничто не напоминает о человеке.

- Н-да, - произнес Дарю, поворачиваясь к Бальдуччи. - А за что его? - И прежде, чем старик открыл рот, спросил еще: - Он понимает по-французски?

- Нет, ни слова. Мы его целый месяц искали, они его прятали. Родственника убил.

- Он против нас?

- Вряд ли. Хотя кто их знает…

- А почему убил?

- Какие-то семейные дела. Один вроде бы другому зерна задолжал. Точно не знаю. В общем, короче, зарезал родственничка садовым ножом. Понимаешь, как барана, чик!…

Бальдуччи провел рукой, будто лезвием, по горлу, чем привлек внимание арестованного: тот беспокойно уставился на жандарма. Дарю внезапно вскипел яростью к этому человеку, ко всем людям на свете с их гнусной злобой, беспрестанной ненавистью, бешенством в крови.

Но на плите закипел чайник. Дарю подлил чаю Бальдуччи, потом, постояв в нерешительности, подал второй стакан арабу, и тот снова жадно осушил его. Когда араб приподнял руки, Дарю увидел сквозь разрез джеллабы его тощую мускулистую грудь.

- Спасибо, малыш, - сказал Бальдуччи. - Ну, а теперь я пошел.

Он поднялся и направился к арабу, доставая из кармана веревку.

- Что ты делаешь? - сухо спросил Дарю. Бальдуччи остановился в недоумении и показал ему

веревку.

- Не надо.

Старик- жандарм заколебался.

- Как хочешь. Оружие у тебя, конечно, есть?

- У меня есть охотничье ружье.

- Где?

- В чемодане.

- Надобно держать его возле кровати.

- Зачем? Мне нечего бояться.

- Совсем рехнулся? Если они взбунтуются, никто из нас не застрахован, мы все для них едины.

- Я сумею защититься. Я их издали увижу. Бальдуччи расхохотался, но затем его белые еще зубы

внезапно скрылись под усами.

- Издали, говоришь? Угу. Так я и думал. Ты всегда был немножко чокнутым. За это я тебя и люблю, мой сын тоже таким был.

С тем он достал револьвер и положил его на стол.

- На, возьми. Мне на обратную дорогу и ружья хватит.

Револьвер поблескивал на черной столешнице. Когда жандарм обернулся, учитель почувствовал, как от него пахнет кожей и лошадью.

- Послушай, Бальдуччи, - сказал вдруг Дарю. - Мне все это противно, и парень твой в первую очередь. Но сдавать я его не буду. Сражаться - пожалуйста, если надо. Но только не это.

Старик стоял перед ним и строго на него смотрел.

- Не дури, - произнес он медленно. - Мне, знаешь, тоже не все нравится. Связывать человека - к этому и с годами не привыкаешь, мне даже стыдно, если хочешь. Но нельзя им все позволять.

- Сдавать я его не стану, - повторил Дарю.

- Говорю же тебе, сынок, это - приказ.

- Нет. Так и передай своему начальству, что я его сдавать не стану.

Бальдуччи напряженно соображал. Он смотрел то на араба, то на Дарю. Наконец, решился.

- Нет. Я им ничего не скажу. Не хочешь с нами заодно - дело твое, я на тебя доносить не стану. Мне приказали передать задержанного тебе, я это и делаю. Давай распишись.

- Это лишнее. Я не собираюсь отрицать, что ты мне его доставил.

- Не дерзи. Знаю, ты скажешь правду. Ты здешний, ты мужчина. Но подписать надо, таков порядок.

Дарю открыл ящик стола, достал прямоугольный пузырек фиолетовых чернил, красную деревянную ручку с пером «фельдфебель», которой писал ученикам образцы,

и поставил подпись. Жандарм аккуратно сложил расписку и убрал в бумажник. Затем направился к двери.

- Я провожу тебя, - предложил Дарю.

- Не надо, - ответил Бальдуччи. - Ни к чему мне твоя вежливость. Ты меня оскорбил.

Он поглядел на араба, неподвижно сидевшего на одном месте, горестно шмыгнул носом и повернулся к двери.

- Прощай, сынок, - проговорил он.

Дверь за ним с шумом захлопнулась. Бальдуччи промелькнул в окне и исчез. Снег заглушил его шаги. За стенкой встревожилась лошадь, всполошились куры. Минуту спустя Бальдуччи снова появился за окном, ведя лошадь под уздцы. Он шел, не оборачиваясь, и вскоре скрылся на спуске, а вслед за ним и лошадь. Слышно было, как под откос мягко покатился большой камень. Дарю вернулся к пленнику, тот продолжал сидеть не двигаясь, но глаз с Дарю не спускал. «Подожди здесь», - сказал учитель по-арабски и направился было в комнату, но на пороге спохватился, вернулся к столу, взял револьвер и сунул его в карман. Затем, не оглядываясь, вышел из класса.

Он долго лежал у себя на диване, глядя, как меркнет небо, слушая тишину. Тишина более всего угнетала его в первые дни, когда он только вернулся с войны. Он просил места в городке у основания гряды, отделяющей высокие плато от пустыни. Скалистые стены, исчерна-зеле-ные на севере и лиловато-розовые с юга, высились тут границей вечного лета. Место ему дали севернее, на самом плато. Поначалу он тяжело переносил одиночество и тишину в этом неблагодарном краю, населенном разве что камнями. Кое-где, правда, встречались борозды, на первый взгляд напоминающие пашню, однако прорыты они были для того, чтобы извлечь на свет камень, пригодный для строительства. Здесь пахали только затем, чтобы собирать голыши. Иногда еще по крохам выскребали землю, скопившуюся в углублениях, и подкармливали ею чахлые сады в деревнях. Камни и только камни на три четверти покрывали здешний край. Тут рождались города, расцветали, потом исчезали; люди селились тут, любили друг друга, вцеплялись друг дружке в глотку, потом умирали. В этой пустыне все - и он, и его сегодняшний постоялец - были ничем. Но Дарю прекрасно понимал, что вне ее ни тот, ни другой не смогли бы жить полнокровно.

Когда он поднялся, из класса не доносилось ни звука. Дарю сам удивился той откровенной радости, какая охватила его при одной мысли, что араб мог сбежать, что он снова один и не требуется принимать никаких решений. Однако арестованный был тут. Только теперь он лежал, вытянувшись между печкой и столом. Лежал с открытыми глазами и смотрел в потолок. В таком положении особенно выделялись его пухлые губы, придававшие лицу обиженное выражение. «Пойдем», - сказал Дарю. Тот встал и пошел за ним. В комнате учитель указал ему стул возле стола под окном. Араб сел, все так же не сводя глаз с Дарю.

- Есть хочешь? - спросил учитель.

- Да, - ответил тот.

Дарю приготовил два прибора. Взял муки и постного масла, замесил лепешку, зажег маленькую газовую плитку. Пока лепешка жарилась, он сходил в пристройку за сыром, яйцами, финиками и сгущенным молоком. Поджаренную лепешку он поставил охлаждаться на подоконник, развел водой и согрел молоко, взбил яйца для омлета. Взбивая, задел рукой револьвер, лежавший в правом кармане. Тогда он оставил миску, вышел в класс и убрал револьвер в ящик письменного стола. Когда он возвратился в комнату, уже стемнело. Он зажег свет, подал кушанье арабу. «Ешь», - сказал он. Тот взял кусок лепешки, живо поднес ко рту и застыл.