— Знаю, — сказал я.

Хымокесан стоял в глубокой задумчивости, словно вдруг потеряв нить начатого со мной разговора. Я ожидал молча, не напоминая о себе и не торопя своего собеседника.

— Больше ничего не остается, — сказал командир, и лицо его приняло то выражение, какое появлялось в минуты всеобщей опасности и тревоги.

— Это он, Хым! Прошу пока никому об этом не говорить.

Хымокесан круто повернулся и ушел в свою каюту.

Согласился ли я с доводами командира? И да и нет. Я был слишком доверчив, чтобы заподозрить товарища в столь жестокой и нелепой шутке. Хым, с которым вместе я пробыл не один год, странствуя в беспредельности, производил на меня впечатление серьезного и сердечного дильнейца, большого знатока психологии. Держался он просто, незаметно, и если можно было его в чем-нибудь упрекнуть, то только в отсутствии юмора. Он был всегда серьезен, никогда не шутил, но серьезность его не отдавала педантизмом и никого не раздражала. Это была скромная серьезность дильнейца, который не позволял себе шутить в пути, слишком уважая суровую действительность и окружавшую нас неизвестность, чтобы относиться к ней фамильярно и игриво.

Он был не только крупный экспериментатор-ученый, но и отличный врач, тщательно следивший в продолжение многих лет за состоянием нашей нервной системы, подвергавшейся тяжелым испытаниям во время длительного пути.

Врачи любят шуткой смягчать переживания больного. Но он был слишком честен, чтобы облекать в фамильярную форму нечто чуждающееся фамильярности. Да, он был серьезен. И это не всем нравилось. Мог ли я допустить, что его серьезность была только маской, за которой скрывалось нечто противоположное? Опытный парапсихолог и экспериментатор, он, конечно, мог вычитать наши сокровенные мысли, но вряд ли он стал подбрасывать ножички, компасы и прочие сувениры, спрятав их про запас еще на Дильнее и храня их в пути в течение многих лет. Уж легче было поверить, что забавлялась планета, хотя это был и абсурд. Да, планете я не доверял, но я не мог не доверять своим товарищам. Таков уж мой характер. И Хымокесану не удалось сделать меня своим единомышленником. Между тем нужно было действовать, и действовать решительно. Ведь скоро космолет должен был оторваться от гравитационного поля планеты, названной нами Планетой ненужных сувениров…

Все — и члены экспедиции, и члены экипажа-готовились к отлету. Физики и химики брали пробы, вещественные доказательства физического и химического своеобразия планеты, тем же были заняты и астрогеологи.

Механики-электроники и силовики-возились с механизмами, с многочисленными аппаратами. Они проверяли силовое поле, защищавшее нашу жизнь от воздействия среды. И только психолог Хым пока не находил, чем себя занять.

Что-то невидимое, но ограждающее-вроде силового поля-уже стояло между ним и коллективом. Волна подозрения уже охватила почти всех, даже самых объективных, еще недавно симпатизировавших невропатологу и психиатру.

Начали вспоминать вопросы, которые задавал невропатолог Хым нам еще на Дильнее, изучая нервную систему своих будущих попутчиков, а затем и во время длительного пути. Даже я, что до сих пор не могу простить себе, поддался этой недостойной путешественника слабости и припомнил, что я рассказывал Хыму о складном ножичке, потерянном в детстве и неизвестно почему начавшем тревожить мою память в пути. Поддавшись слабости, я подумал: «А что, если Хымокесан прав, подозревая психиатра? Что, если мы стали объектами психического эксперимента со стороны чрезмерно любознательного Хыма, пренебрегшего нашим покоем ради интересов своей специальности?» Я боролся с собой и с теми, кто поддался недоверию и подозрительности.

— Не может этого быть. Не верю, — говорил я. — Если бы Хым поступил так, он бы нам сказал.

— Возможно, эксперимент еще не закончен, — возражал Хымокесан и его единомышленники, — потом он, может, и признается.

Как только космолет оторвался от сил притяжения планеты, случилось то, чего, впрочем, можно было ожидать. Сувениры исчезли. В том месте контейнера, где они лежали, зияла пустота. Все молчали, и только повар-фармацевт Нев сказал своим бесстрастным голосом автомате:

— Их нет.

— Но они были! — возразил Хымокесан. — Были! Я за это ручаюсь!

— В том-то и парадокс, — сказал Нев, — что их никогда здесь не было.

— И ты это знал?

— Знал.

— Но почему же ты ничего не сказал?

— Потому что каждый верит себе больше, чем другим. Вас много. Я один. Вы бы мне не поверили.

— Ты прибегаешь к уловке, — крикнул разгневанный Хымокесан, — не достойной машины! Ты не имел права молчать. Всем известно, в том числе и тебе, что твои электронные чувства не поддаются ни гипнозу, ни воздействию наркотиков. Уж не в заговоре ли ты с тем, кто был заинтересован в этой недостойной игре, в этом возмутительном эксперименте?

— В заговоре с планетой? — изумился Нев.

— Но она же не живой дильнеец.

Онавещь. Огромная вещь.

— Ты тоже вещь, — сказал кто-то из присутствующих.

— Заговор вещей, — пошутил биолог Карег.

Хымокесан метнул в него гневный взгляд, не одобряя неуместную шутку.

Наступило молчание, которое не предвещало ничего доброго. Тяжелая тень необъяснимой загадки легла на наше сознание и придавила его. Все начали расходиться, каждый к своим обязанностям и размышлениям, Прошло часа два, томительных, неясных, тревожных.

Меня вызвал к себе Хымокесан.

— Ларвеф, — начал он бел всяких предисловий, — я считаю вас справедливым и объективным дильнейцем.

— Надеюсь, не более объективным, чем повар-фармацевт Нев?

— Не напоминайте мне об этом электронном мерзавце.

Он в сговоре с парапсихологом Хымом. Сейчас всем без исключения ясно, что был проделан недопустимый эксперимент…

— Вы говорите, всем ясно? Разумеется, кроме меня. Мне это вовсе не ясно.

Хымокесан улыбнулся.

— Вы из тех, кто никогда не торопится произнести свой приговор. Потому я и хочу просить вас быть судьей. Парапсихолога Хыма за его проступок мы должны предать общественному суду.

— Но, может, судить следует не его, а планету, с которой мы недавно расстались?

— Слушайте, Ларвеф. Я мог терпеливо выслушать такую нелепость от автомата Нева, но не от вас. Мертвые планеты не занимаются психологическими экспериментами.

Хымокесан был категоричен. Это я за ним заметил давно. Это был его главный, а может, единственный недостаток.

Но этот недостаток мог погубить всех нас.

— Откуда вы можете это знать, чтобы говорить так уверенно? — сказал я.

— Для столь смелого обобщения у вас не так уж много материала.

— Я доверяю приборам больше, чем своим чувствам, Ларвеф. Ни химики, ни физики, ни биологи не нашли на Планете сюрпризов ничего такого, что могло воздействовать, как гипноз, на наши чувства. Мне нужна истина, Ларвеф.

Нельзя вести корабль в космических просторах, не зная явления, которое стоит на вашем пути. Я почти уверен в том, что психолог Хым ради интересов своей науки решил пожертвовать спокойным состоянием наших нервов.

— Откуда у вас такая уверенность, Хымокесан?

— Прежде всего из знания всех сильных и слабых сторон своих спутников.

Прежде чем пустить на корабль каждого из вас, не исключая автоматов, я тщательно изучил характер каждого. Прошлое Хыма заставило меня долго сомневаться. Я об этом, кажетс o, уже говорил. Мне было известно, что это страстный экспериментатор, ради познания готовый пожертвовать собой…

— Собой-не сомневаюсь, — прервал я своего разгневанного собеседника, — но не вами, не мною.

— Вы в этом уверены?

— Почти уверен. Я с ним говорил. Я ему доверяю.

— Я тоже с ним говорил. Так вы отказываетесь быть судьей?

— Мне легче судить самого себя, чем этого дильнейца. Ведь его подозревают в проступке, которого он не совершал.

— Ларвеф! Вы уклоняетесь от общественного долга…

— Нет. Я против всякого суда. Мы слишком мало пробыли на Планете сюрпризов, чтобы быть в чем-либо абсолютно уверенными. Нужно забыть о том, что случилось, и спокойно лететь дальше.