Нам невозможно так увидеть мир, как видел его он и его сородичи. Древний эпос, слова-вещи, слова-звери и слова-птицы, чувства, сливавшиеся с предметами, как капли в звенящем, поющем грохоте водопада. Разве можем мы это почувствовать и понять, как чувствовал и воспринимал он?

Он лежал у водопоя, подкарауливая зверя. В руках он держал лук, изогнутую тугую ветвь, схваченную тетивой-сухожилием… Ноздри его вбирали воздух.

Мир говорил с ним на незнакомом нам, на сильном, щекочущем чувства языке запахов. Когда наступил миг, он натянул тетиву, и стрела соединила его — настороженного и ликующего — с насмерть раненным зверем. Зверь бился, хрипел, А он бежал к добыче, торопился, чтобы каменным ножом освежевать и напиться теплой живой и животворящей крови. Он радовался, он пел от восторга. Разве мы умеем так петь? Мы поем, повторяя чужие, не нами придуманные слова и мелодию. Мелодия и слова ожили в нем в тот же миг. Они были как натянутая тетива, как стрела, соединившая его желание и сметку с попавшим в беду зверем. Он пел, восхваляя мир, а заодно и самого себя-ловкого, удачливого, сметливого ловца. В своей импровизированной песне он помянул и имя той, у которой быстрый взгляд и сильные, вечно куда-то бегущие ноги. Назвав ее имя, он как бы вырвал ее из сна, свою бегунью… Он как бы трогал ее ноги, обнимал шею и вдыхал запах ее тела…

Эрудит вдруг замолчал. Стрелки прибора заколебались.

Эроя сказала не то Эрудиту, не то сама себе; — Все это хорошо. Но мне нужна не реконструкция юноши вообще, а неповторимая его личность. И то, что ты не в состоянии создать из слов, я создам из более прочного материала.

И она создала. Череп охотника облекся словно бы ожившей вдруг плотью. Из тьмы столетий выглянуло лицо юноши, живое, умное и полное насмешливого любопытства. Уж не вернулся ли давно исчезнувший век? Лучше бы не было этого.

Физа Фи и математик услышали громкий женский крик.

Прибежав, они увидели Эрою, лежавшую в глубоком обмороке. Когда она очнулась, она крикнула:

— Веяд! Веяд!

Тоска, изумление, горе, страх бились в этом раздирающем душу крике.

Не сразу сотрудники лаборатории догадались, что произошло. А произошло невероятное, и невозможное стало возможным. Случай сыграл с Эроей злую и нелепую шутку.

Древний охотник оказался словно близнецом Веяда. Сходство было поразительным, чрезмерным. Все напоминало об отсутствующем: очертания лба, разрез глаз, характерный нос с горбинкой, губы. Не хотелось верить, но это было так.

Через несколько часов о странном совпадении уже знала вся планета.

Морфологи, генетики, математики и писатели на разные лады комментировали игру случая. Специалисты по теории вероятностей искали математические закономерности этого морфологического парадокса, Иные из комментаторов оказались не совсем в ладу с логикой реального.

Один журналист-фантаст, специалист в области будущего и прошлого, заявил-правда, не найдя никаких доказательств для своей слишком сумасшедшей гипотезы, — что Веяд благодаря неизученным парадоксам времени и пространства совершил путешествие в далекое прошлое, что он и первобытный охотник, возможно, одно и то же лицо.

Эроя заболела от страшного потрясения. Она не хотела никого видеть, кроме самых близких дильнейцев.

Со случайным сходством (чего на свете не бывает!) можно было бы примириться, если бы Веяд был здесь, рядом, на Дильнее. Но увы! Даль хранила молчание.

Два месяца Эроя не заглядывала в свой институт. Она гостила у брата Эрона-младшего.

Перемена обстановки благоприятно повлияла на расстроенную нервную систему Эрой. Спокойный, величавый ландшафт: море, горы со снежными верхушками, лесные тропы, которые манили вдаль, в овеянные ветрами просторы. И голос брата, спокойный, как этот ландшафт, умеющий найти в каждом явлении гармонию и логику, даже в таком, казалось бы, безумном и нелогичном факте, трудно поддающемся объяснению, который недавно обрушился на Эрою, как обвал.

Да, мир, казалось, обвалился, обрушился, потерял вековые скрепы в ту минуту, когда Эроя увидела бесконечно близкие и знакомые черты Веяда, слившиеся с чертами лица первобытного охотника, И вот брат Эрон-младший своей железной логикой восстановил этот разрушенный мир. Внутренний и внешний.

— Индивидуальность, — рассуждал брат, — морфологическая неповторимость…

Так ли уж это абсолютно? Поверь, дорогая, нет. Меня до сих пор часто путают с неким телепатом Монесом. А я терпеть не могу ни этого Монеса, ни эту сомнительную науку телепатию. Но что поделаешь! Природа поленилась и сотворила нас похожими. Уверяю, случай тебя всегда может свести с дильнейцем, похожим на Веяда.

Что за беда, если двойник оказался старше твоего отсутствующего друга на пятьдесят тысяч лет? Хорошо, что он не сверстник и ты не можешь встретить его у общих знакомых, как я встречаю иногда своего близнеца-телепата.

Однажды я ему наговорил дерзости насчет познания без органов чувств… Вот уж прошли века, а наука все не может проверить подсовываемые этими ловкачами факты. Разгадали физическую сущность гравитации, а физическая суть этих сомнительных явлений все еще показывает ученым кукиш и водит за нос всех, не исключая моего двойникателепата.

Эрон-младший всегда был в хорошем настроении. Казалось, он не знал усталости, хотя работал над решением грандиозной проблемы. Вот уже три года он бился над задачей, которая казалась неразрешимой всем его помощникам и друзьям.

— Ум обычного среднего дильнейца, — объяснял он свою идею сестре, — это ум, укладывающийся в том познании, которого достигло его время. Но что такое гений?

В сущности, никто до конца этого не знает. Гений-это ум, заброшенный в настоящее из далекого будущего. Тривиальный, но тем не менее правильный ответ на вопрос, который я тебе задал. Почему хотя бы раз в столетие случается такое явление, когда будущее посылает нам своего вестника? Пока оставим этот вопрос в стороне, он для меня не так важен. Меня интересует «что», а не «почему». Я и мой друг, выдающийся, необыкновенно одаренный изобретатель и логик Арид, пытаемся создать модель ума, обогнавшего своими логическими возможностями современные умы по крайней мере на несколько тысячелетий. Наш отец изучает познание насекомых, познание, загнанное в тупик, придаток адаптации. Становление дильнейца, его эволюция говорит о том, что наш ум, наши логические способности бесконечно шире тех задач, которые связаны с адаптацией, с приспособлением к среде. Но иногда, правда очень редко, в одном дильнейце законы наследственности сосредоточивают грандиозное познание, необычайные способности. Благодаря этим гениально одаренным членам общества всему обществу удается взглянуть в даль будущего, расширить круг познания… Я мечтаю о таком мозге, который перенес бы нас вперед на многие тысячелетия, раскрыв множество тайн, окружающих нас. Мы научились воспроизводить тончайшие интеллектуальные процессы, но перескочить через границу того, чего достигли общество и наука, мы не можем. Мы не знаем тех логических законов, по которым будут мыслить дильнейцы через тысячи лет. В моей лаборатории работают не только самые талантливые физиологи и кибернетики Дильиеи, но и самые выдающиеся логики, в том числе мой друг Арид. Арид — это конденсатор идей, мыслей, остроумных гипотез. Когда он приходит в лабораторию или на заседание ученых мужей, все меняется. Он как искра, от которой готово моментально вспыхнуть все, даже не поддающееся горению. У него сотни замечательных способностей и дарований, но самый большой его дар-умение увлечь, убедить, энтузиазм, энергия, помноженные на безукоризненную логику. Я им горжусь. И не один я, а весь наш коллектив, состоящий из представителей различных специальностей и профессий. Какие науки только не представлены! Пожалуй, все, за исключением телепатии. Эту сомнительную науку я не пускаю на порог своего института. Но представь себе, мой двойник-телепат, о котором я тебе говорил, на днях предложил мне свои услуги.