…Летом 1977 года, ровно через 35 лет после гибели взвода Тимофеева, ветераны «Красного онежца» приехали на Ребольскую дорогу к памятнику погибшим партизанам. Памятник тот на обочине дороги воздвигли комсомольцы Онежского тракторного завода. Цветы к обелиску несут Кравченко, Захаров, Червов, Коросов, Минин, Майорихина, Константинов… В суровых глазах слезы. Из чащи леса, где случился тот жаркий, последний бой, доносится неистовое пение птиц. Тишина. И вдруг молодой, высокий паренек, Валерий Михалко — заместитель секретаря комитета комсомола завода, звонким голосом начинает читать свое стихотворение:

Последним от памятника, от святого этого места, уходил Константинов. Еще раз он перечитал все девятнадцать дорогих фамилий, поклонился и, горбясь, пошел к ожидавшему его автобусу.

…— Мстить им надо, крысам поганым, — закончил свой рассказ Скоков. — Мстить, пока сердце наше молотит в груди. И тебе, Витек, пора свой счет открывать. Ох как пора, — прошептал он и заскрежетал зубами. Больше Скоков ничего не сказал. У входа в казарму к Виктору подошла Оля Майорихина, она обняла его, тихонько заплакала.

Ночью Виктор заступил на пост, утром сменился. Только лег отдыхать, как его разбудил дядя Ваня Хренов, завскладом, они спали с ним в одной комнате на длинных нарах.

— Вставай, браток, в штаб вызывают. Кравченко послал, говорит, дело у него до тебя есть, — сыпал он скороговоркой, отводя глаза.

Виктор подхватился, стал натягивать гимнастерку.

— Да ты не торопись, успеется.

— Разговорчики, дядя Ваня, — засмеялся Виктор. — Командир отряда лично вызывает, не шутка, всего второй раз в жизни…

— Обед у нас нынче знатный будет, — перебил его дядя Ваня. — По случаю возвращения отряда приказано дать лучшие продукты…

Виктор чиркнул зализанной щеткой по носкам ботинок, туго затянул пояс, лихо сдвинул пилотку набекрень, улыбнулся сам себе в зеркало и побежал.

В штабе пахло сладкими трофейными сигаретами и махрой, винтовочным маслом. У стола сидели комиссар Бесперстов, начальник штаба Подругин, секретарь парторганизации Серов. Кравченко, заложив руки за пояс, стоял у раскрытого окна.

— Товарищ командир, боец отряда «Красный онежец» Константинов прибыл по вашему приказанию.

— Садись. Как дела? — громко спросил Кравченко, шагнул вперед, но, мотнув головой, вдруг опять повернулся к окну. Все молчали, слышно было, как трещит махорка в самокрутке у Серова да где-то далеко долго-долго кукушка вещает вечную жизнь.

— Давай, Илья Петрович, я не могу, — хрипло сказал Кравченко, обращаясь к Серову.

— Семнадцатого июля в бою у деревни Лувозеро твоя мама Ольга Федоровна, смелая медсестра нашего отряда…

Земля будто качнулась, все перед Виктором заволокло туманом. Пилотка соскользнула с наклонившейся головы, подхватив, Виктор уткнулся в нее лицом да так и не отнял до конца разговора.

— И померла она у нас на руках…

— Мы часов одиннадцать несли ее на носилках.

— Вот, в рапорте начальнику штаба партизанского движения Карельского фронта мы написали: «В операции по разгрому гарнизона Лувозера отличилась медсестра Константинова, смело под огнем противника бросилась оказывать помощь раненому политруку взвода Коносову», — прочитал Бесперстов.

— Ты поплачь, поплачь, сынок, легче станет.

— Мы тебя, Виктор, не бросим. Ты нам теперь родной сын, сын героического партизанского отряда. Держись, товарищ Константинов.

— Плохие вести мы тебе принесли, — сказал Кравченко. — И взвод твои погиб почти весь, и мать вражья пуля скосила. Каких людей теряем!

Помолчали. Виктор сидел не двигаясь, только чуть вздрагивали худые мальчишеские плечи.

— Коросов берет тебя, Витя, к себе, взвод у него тоже боевой, — заключил Кравченко, крепко обнимая Виктора.

Не выбирая дороги, побрел Виктор в лес. Вернулся к вечеру. В комнате его давно поджидал военфельдшер Николай Минин, стройный паренек в очках, начальник санслужбы отряда.

— Все наши девушки ее уважали, как мать родную. И не потому, что она была самая старшая, а человек она правильный, добрый. Никогда словечка поперек не скажет. Сидор тащит, сумку еще у Настеньки или у кого другого возьмет, да своя на боку. А сумка санитарная тоже будь здоров — шесть кило. Пулям она не кланялась, смелая была. К раненому первая бросится, не раздумывает. По ней уж стреляно-перестреляно было, да все мимо… Ну так вот, подошли мы к Лувозеру. Сутки в лесу сидели притаившись, разведку к селу послали, пошли ребята из взвода Гостева, ждем, готовим с пей бинты, повязки, носилки смастерили на всякий случай. Они-то ей, бедной, и понадобились. Приходит разведка, докладывает: жителей мирных нет, все вывезены, квартирует один гарнизон, человек пятьдесят. Нападать надо днем — ночью у них усиленные посты, дежурят в траншеях у пулеметов, а днем спят. Вот и поползли мы после полудня, окружили село, домов двенадцать было, где гарнизон жил. Они, понятное дело, не ждали нас. Четверо дрова пилили, несколько захватчиков у стола сидели перед избой — оружие чистили, чуть поодаль, у озера, трое сети распутывали, один уже в лодке сидел — на рыбалку собрались, дери их в корень. Остальные в домах похрапывают, к ночи готовятся. Ну, а мы ползем, уже меньше ста метров до них, а команды все нет. Еще ползем. Им теперь отходить только к озеру, да там мы их быстро перещелкаем.

— Огонь!

Застучали пулеметы, автоматы, гранаты полетели в окна. Что тут началось! Все дома под огнем. Кравченко, Пастернак, Дианов, Ольга Федоровна и я забежали за большой дом, ведем огонь. В соседнем доме вдруг опомнились и давай поливать по нашим. Подбегает к нам политрук взвода Дмитрий Коносов, вставил новую обойму в пистолет и бросился к этому дому. Выбежал на улицу, ну прямо вот перед нами. Тут его в грудь и ударило. Схватился рукой за сердце и упал навзничь. Ольга Федоровна птицей к нему, бежит, на ходу сумку открывает. Вдруг очередь автоматная, и она рядом с Димой осела. Мы из автоматов по чердаку, гранату кто-то бросил. Затихло в доме. Наши скосили тех, кто на островок стал вплавь перебираться. Через десять минут в селе стояла уже мертвая тишина, в полном смысле мертвая, все было кончено. Ни одна вражья душа не спаслась. Подобрали мы Коносова, Ольгу Федоровну, я сделал им перевязку. Коносова уложили в лодку, чтоб через озеро, а Олю на носилки и стали уходить. Первым умер Коносов. Утром умерла твоя мама. Похоронили ее на берегу реки Кондоки, у больших порогов. Такие дела, Виктор. Понимаешь, она как бы чувствовала свою смерть. Лежим мы на дневке, когда разведку ждали, сварили загусту, знаешь — эту затируху из муки, она ложку ко рту поднесет и не хочет: ком, говорит, в горле. Вдруг откуда ни возьмись — воронье, летает над нами, круги пишет. «Вот, Коля, гляди, — говорит она. — Чует мое сердце, глаза кровавым бинтом будто кто заслоняет. Сохраните Витюшку, не для детей война! Пусть подрастет, пусть хоть глоточек из ковша жизни отопьет, пусть девушку милую полюбит. За себя не боюсь, за него страшно мне…»

Минин замолк, полез в карман за носовым платком.

— Вот, браток, все как было рассказал, ничего не утаил. Тебе больно, и нам больно всем…

— Северьянову я доставил в санчасть, как приказало, — глухо сказал Виктор.

— Спасибо, знаю. От всей нашей санслужбы благодарность тебе. Мать очень гордилась, что тебе доверили везти ее. Жизнь человеческую тебе доверили, как взрослому, как настоящему партизану. Ты заходи к нам, мы тебя завтра ждем, блинов девушки напекут, самовар поставим, Ольгу Федоровну помянем по русскому обычаю…

После недельного отдыха пошла обычная жизнь. В шесть утра подъем, наряды, караульная служба, учеба, политзанятия, кинофильм или концерт в клубе, вечерняя поверка.

Однажды в красном уголке Бесперстов собрал открытое партийное собрание — приехал представитель политуправления Карельского фронта первый комиссар «Красного онежца» Владимир Ильич Васильев. Это была задушевная встреча. Васильев обрисовал обстановку на фронте, рассказал о славных делах партизан Белоруссии, Украины, о том, как бьют захватчиков другие партизанские отряды Карелии, назвал многих отличившихся бойцов отряда «Красный онежец».