Завертелись колеса, за какой–нибудь час мы выбрались из каменной, пыльной страны, и пошел по сторонам кустарник, пошли, все подрастая, леса, ущелья ветвились, как мозговые извилины, а тоненькая светлая река бежала рядом с дорогой, временами уходя в сторону, но всегда возвращаясь, как собака к хозяину.

Впереди было еще много дороги, аэродромы, пересадки — но сквозь них уже просвечивала Москва, моя неприбранная комната, редакция, в коридорах которой мне еще не раз придется встретиться с Танькой Мухиной. Все это было не смертельно, но возвращаться не хотелось. Даже думалось, что хорошо бы жить на берегу этой вот реки в бревенчатом поселке, по праздникам ходить в гости к соседям и любить девушку, которая никогда первая не заговорит с незнакомым. Древняя зависть горожанина к деревенской легенде…

В самолете я стал думать над материалом, прокрутил в мозгу пять или шесть вариантов начала. Материал, в общем, получался — а парень уходил. Голубоглазый врач никак не укладывался в тему, в интонацию, в триста строк, в ясную и четкую газетную идею. Конечно, я знал, что надо делать. Надо создать образ, обобщить парня, типизировать — это допускается законами жанра, Но мне не хотелось типизировать одноногого кирбитского врача, я цеплялся за каждую его черточку: за тщедушность, за мягкий голос, за размытую голубизну глаз…

В конце концов я решил отвлечься от всей этой истории в надежде, что потом неожиданно осенит. Я достал книгу, которую читала вся Москва, и к моменту посадки окончательно убедился, что мой родной город все–таки чересчур легковерен…

В моей комнате на сей раз никого не было, но выглядела она чисто и уютно — чувствовалась умелая рука. Зеркало, не занавешенное пылью, казалось глубоким, как колодец, в нем словно еще виделось женское лицо. Стол был чуть сдвинут к углу, книги уложены поаккуратней — и комната стала жилой. У Юркиной женщины был вкус…

Утром я опять стал думать об очерке. Но меня не осенило. Я начал шататься по редакции и в отделе писем наткнулся на Таньку Мухину. Она сидела в пустой комнате и поклевывала машинку указательным пальцем левой руки. Я хотел выйти, но она обернулась.

Она спросила:

— Приехал, классик?

Я сказал:

— Ты что, левша?

— Порезалась, — она помахала желтым от йода пальцем. — Как съездил?

Я сказал, что нормально.

— Привез что–нибудь?

Если я скажу, что привез, она спросит, что именно, и разговору не будет конца… Я ответил:

— Там видно будет…

Она продолжала стучать — медленно, высматривая буквы. Потом спросила:

— Почитаешь очерк?

— Давай.

— Я еще не дописала, — сказала она. Потом, не отрывая глаз от машинки, проговорила: — А в гости меня пригласить ты не собираешься?

— Нет.

— Ну и черт с тобой.

Она выклевала на машинке целую строчку и уже совершенно будничным тоном сообщила:

— Между прочим, инженера я тоже послала к черту.

— За что?

— Такой оказался подонок… Представляешь — ему хочется уюта! Он будет решать свои технические проблемы, а я создавать уют. Вот анекдот! Я — и уют!

— И не работать?

— Работать… Только ездить поменьше. Чтобы была прочная советская семья… Этого мне еще не хватало — носки ему штопать.

Я поинтересовался:

— А кто ж еще будет этим заниматься?

— А наплевать мне кто, — возмущенно сказала она. — Для носков пусть заводит любовницу!.. Да и вообще ну их всех к черту… На, почитай.

Очерк был из колхозной жизни, но материалу рядовой, по прием найден любопытный.

— Вот только герой у тебя не шибко симпатичный, — сказал я.

Она прижала руки к груди:

— Гошка, ты пойми — ну что я могла сделать? Такой паскудный тип! Вот тебе одна деталь: нужно было старуху везти в больницу, так он не давал лошадь, пока ему пол–литра не поставили. Еле вытянула его на героя.

— А зачем тянула?

— Меня ж послали за очерком.

— А если бы послали за фельетоном?

Она посмотрела на меня и сказала с вызовом:

— Как миленького бы умыла.

— Выгодный принцип…

Она спросила:

— А что это такое?

— Молодец, — похвалил я.

Ничего не скажешь, в словах она ориентировалась быстро…

— Я журналистка, — сказала она и тут же поправилась: — Хочу быть журналисткой.

— Политикой не интересуешься?

— Не.

— И газет не читаешь?

— Только твои фельетоны, — съязвила она. — Хочу дожить до пенсии.

Я кивнул:

— Валяй живи.

На столе лежала подшивка. Я полистал ее, просматривая последние номера. Танька тронула меня за локоть. Я обернулся. Она довольно робко глядела на меня снизу вверх.

— Гошка, а как по стилю? — обеспокоенно спросила она.

Я пожал плечами:

— Вроде нормально. Нынче и дурак стилист… Впрочем, чувствуется, что врешь: соплей больше, чем фактов.

Она немного обиделась:

— Я читала черновик Вадиму Сергееву, он сказал — убеждает.

Я взял у нее очерк и стал разбирать подробно, фразу за фразой. На третьем абзаце она вырвала у меня листки и пошла к двери.

Я спросил:

— Надо думать, в другой раз ты будешь советоваться только с Вадимом Сергеевым?

Она зло посмотрела на меня:

— Ты что, рехнулся? Я же сказала тебе, что хочу стать журналисткой.

Уже в дверях она буркнула:

— Перепишу и принесу. Ладно?

Настроение у меня немного улучшилось. Подлая вещь человеческий характер: стоит испортить настроение другому…

Я сел за оставленную Танькой машинку и начал печатать в надежде, что дальше пойдет само. Естественно, у меня ничего не получилось. Парень был мне слишком дорог, а газетчику, как и хирургу, лучше не касаться близких…

Я проболтался без толку еще два дня и в конце концов сдался: написал на трех страничках злой и веселый фельетон обо всей этой кирбитской истории. Я обкатывал его до тех пор, пока фельетон не получился безукоризненным— маленький шедевр. Проблема была мелка (можно ли оскорблять ни в чем не повинного человека?), решение ее очевидно (ни в коем случае нельзя!), зато все слова стояли на месте, а фразы цеплялись друг за друга, как обезьяны хвостами. Когда не можешь написать по–настоящему, только и остается, что создать маленький шедевр…

Я и дальше пошел по пути наименьшего сопротивления: показал фельетон Генке. Он, естественно, пришел в восторг: нельзя было придраться ни к единой запятой.

Я понес фельетон в секретариат. В конце концов, свое конкретное дело он сделает — и на том спасибо…

В коридоре меня догнал Генка и сказал, что меня требует к телефону интимный женский голос. В интонациях он разбирался слабо — звонила Рита.

— Гоша? — спросила она.

Я сказал:

— Привет, старуха. Что нового на свете?

— Можно мне с тобой поговорить?

— Когда и где?

— Когда ты свободен, — сказала она.

— В шесть тебе удобно?

— Да.

— На углу у «Метрополя»? Она не поняла иронии:

— Хорошо.

Она пришла немного раньше и стояла точно на углу в своем хоть и легком, но строгом костюме со строгой черной сумочкой на правой руке. Пожалуй, она была красива, во всяком случае, ничего. Но мне трудно было представить человека, у которого она вызывала бы какие–нибудь эмоции, кроме самых пристойных… Впрочем, Юрка, когда женился на ней, наверное, думал иначе…

— Куда пойдем? — спросил я.

— Куда хочешь. Можем посидеть в скверике.

Я возмутился:

— Не хватало только, чтобы жена моего лучшего друга в обеденное время сидела в скверике!

— Я не голодна, — ответила она. — Но если ты хочешь есть, давай зайдем в какую–нибудь столовую.

— Не хватало только, чтобы жена моего лучшего друга обедала в каких–нибудь столовках!

Она догадалась:

— Иронизируешь?.. Гоша, мне правда очень нужно с тобой поговорить.

Я посмотрел на нее внимательней. Лицо у нее было сразу и решительное и растерянное.

Мы пошли в ресторан Дома журналиста, и я взял себе шашлык, а ей пару пирожных и компот.

Она сказала:

— Я хочу поговорить с тобой о Юре.