Я сказал, что удостоверение для нее готово и теперь она журналистка, так что главное — держаться понахальней.

— Ее учить не надо, — вмешался сверху Юрка, — у нее свой стиль.

— У меня свой стиль, — улыбнувшись, мягко повторила она, и я понял, что, в общем–то, ничего о ней не знаю.

Я попросил подождать минут двадцать, пока узнаю, как там и что, и пошел в корпус. Звонить снизу и договариваться, чтоб пропустили, мне не хотелось, поэтому в дверях я притворился начальством.

Это было не так уж трудно — кем только мне не приходилось притворяться во время командировок! Стажером, когда мотался над тайгой в пожарном самолетишке, бурильщиком, когда неделю жил в рабочем общежитии в Баку, санитаром, когда колесил по Тюмени на «скорой помощи», инженером, киномехаником, дураком, кандидатом наук, даже вором — все бывало… Ничего не поделаешь, железное правило журналистики: чтобы писать правду, надо здорово уметь врать. Потому что кандидату наук или агенту по снабжению расскажут то, о чем никогда не узнает корреспондент. А самую обширную информацию собирает дурак — его учат на собственном опыте все, кому не лень.

Притворяться начальством тоже приходилось — главным образом в гостиницах и на вокзалах…

Вот и теперь я притворился начальством, прошел к заведующему отделением, а уже там представился по всей форме и попросил познакомить меня с кем–нибудь из молодых врачей.

Заведующий предложил Горскую, очень перспективного гематолога.

Я сказал, что лучше бы мужчину, — женщин мы в последнее время брали слишком часто.

Он назвал три мужских фамилии. Двое работали в отделении по пять лет, а Шапкин, Юркин палатный, — два с половиной.

Я сказал, что это, пожалуй, подходит мне больше всего, потому что интересно поговорить с человеком, у которого еще не стерлись первые, самые яркие впечатления. Если бы выяснилось, что Шапкин работает давно, я бы сказал, что самое интересное — зрелые суждения, уже подкрепленные опытом…

Юркин палатный врач был парень лет двадцати семи, ростом пониже меня, сухощавый, до смешного белобрысый, с большим серьезным носом. Он меня спросил:

— Значит, вы интересуетесь гематологией? Я ответил, что интересуюсь. Меня действительно интересовала гематология, как, впрочем, и все на свете.

— Общей гематологией или какой–нибудь отраслью?

Я ответил, что лейкозом. Лейкоз в последние три дня интересовал меня, пожалуй, больше всего на свете…

— Лейкоз — тоже достаточно общее понятие.

Я молча глядел на него, и парень пояснил:

— Это, собственно, целая группа болезней. Что именно вас интересует?

Ровным, глуховатым, несколько нудным голосом он перечислил с десяток лейкозов. Он не уличал меня в невежестве — просто уточнял вопрос.

Парень мне нравился, я решил, что хитрить с ним не стоит, и рассказал все, как есть. Он понял не сразу, даже переспросил:

— Значит, вы просто хотите бывать у него почаще? Он задумался.

Я сказал:

— Журналисты еще никогда никому не мешали.

— Я не об этом, — проговорил он. — Как раз посетители во многих случаях хорошо действуют на больных… Но вам надо будет договориться с заведующим отделением, так вы ему лучше скажите, что собираете материал для статьи…

Это было забавно — он меня учил врать!

Потом я его спросил про Юрку. Он полез в шкаф и достал историю болезни. Тоненькая тетрадочка была только начата.

Парень посмотрел анализы и сказал, что диагноз еще под вопросом.

— А когда будет известно точно?

— Вероятно, завтра к середине дня.

Я немного помедлил:

— Ну и что может выясниться?

Он ответил ровно, будто объясняя студенту–практиканту:

— Вся эта группа болезней очень тяжелая. Но есть среди них и излечимые.

Ладно, подождем до завтра…

Мы поговорили еще немного и познакомились уже по–настоящему. Его звали Сашкой. Я спросил, правда ли, что в Италии вылечивают рак, а он спросил, кто сейчас самый талантливый писатель. Халат у Сашки был запахнут неплотно, я заметил разрядный значок.

Я поинтересовался:

— Это в честь чего?

— Бегал в институте длинные дистанции.

— Лавры Куца?

Он серьезно ответил:

— Нет, для общего развития.

Он вообще был малый серьезный — за все время разговора ни разу не улыбнулся. Впрочем, и тема была не шибко веселая…

Я договорился с ним насчет Иры, сказал, что зайду завтра, и пошел к Юрке.

Но там уже была Ира. Юрка полулежал на кровати, а она сидела на стуле рядом, глядя на него. Пока я плел интриги на официальных путях, она проникла в палату простым человеческим путем, уговорив или разжалобив вахтершу. Самые строгие законы не так уж страшны, когда на страже их стоят мятые жизнью сердобольные бабы…

Я спросил Юрку:

— Чего это ты завалился?

— Вхожу в роль…

Мы с ним немного потрепались о разной ерунде, он рассказал, что давали на завтрак. Ира в разговор не вмешивалась — может, и сказала что–то, но это было совсем незаметно.

Тут я рассмотрел ее получше. Она была некрасива. Не уродлива, а просто некрасива, так себе, на троечку — будничное женское лицо. Волосы у нее были русые, прическа — самая скромная из тех, что сейчас носят. И одета она была незаметно: достаточно приятно и, в общем, достаточно модно — но вслед не обернешься. Так в Москве одеваются миллион женщин — те, что вещи покупают, а не достают, те, у кого нет ни денег, ни времени, ни сноровки на комиссионные магазины.

Правда, если здорово приглядеться, можно было заметить и кое–что повыше тройки. Хотя бы милую старательность бровей, шевелящихся в такт мысли. Хотя бы слабость и собранность движений, слабость и собранность одновременно, как у девочки, играющей в маму… Но у кого есть время здорово приглядываться в наш торопливый век!

Я поинтересовался:

— Ира, вы где работаете?

— Чего это ты так торжественно? — спросил Юрка с неловкой развязностью. Ему очень хотелось нас подружить, и я сказал:

— Прошу прощения… Старуха, ты где ишачишь?

Ира улыбнулась:

— Там же, где Юра.

— Экономист, миллионами ворочает, — сказал Юрка, и она снова улыбнулась. Улыбка у Иры была скованная и, в общем–то, ее не красила.

Но в ней было еще что–то. Я долго не мог разобраться в этом «что–то», а когда разобрался, глазам стало щекотно и жарко от зависти к Юрке и радости за него. Потому, что одно в ее лице все–таки было по–настоящему красиво: ее любовь к Юрке.

Он улыбался, и облегченно улыбалась она — не словам, а его улыбке, его легкой минуте. А когда посреди фразы он вдруг тускнел и уходил в себя, она напряженно застывала, и Юркина боль и страх ширили ее зрачки…

Когда принесли обед, она достала из сумки аккуратную салфеточку и молча устроила на Юркиной тумбочке домашний уют. Попробовав суп, сбегала куда–то за солью. А когда он доел больничное второе, вынула все из той же сумки два больших розовых яблока с нежной, витринно–гладкой кожицей: женщины, покупающие яблоки поштучно, умеют их выбирать…

Юрка попытался всучить яблоки ей, но она наотрез отказалась и с почти счастливой улыбкой смотрела, как он ест…

Красива, умна, женственна, умеет себя держать… Попробуй приложи к ней обычную анкету женских достоинств! Плевать — женщины, как и друзья, познаются в беде.

Я ткнулся в эту банальность, тронул ее мыслью с автоматической недоверчивостью фельетониста и понял, что она, к сожалению, врет. Врет — все ценности истинные. Просто одни женщины познаются в беде, а другие — в радости, а третьи — в работе, а четвертые, умные и хитрые, в жизненных сложностях, сквозь которые не продерется никто, кроме них. А идеальные женщины, которые сразу на все руки, встречаются чуть реже, чем бог.

Еще я подумал, что сам я, пожалуй, никогда не искал женщину, которая познается в беде. Беда для меня была слишком абстрактным понятием. Если и придет — уж как–нибудь справлюсь один…

А Юрка искал?.. Нет, конечно, просто повезло… Ох, и повезло — куда уж больше…

В последние дни моя морда что–то слишком уж настраивала Юрку на серьезный лад. Поэтому я не стал засиживаться, сказал, что нужно в редакцию, и ушел. А Ира осталась.