— Ну и сколько в месяц получается?

— Рублей двести, когда побольше.

— Скажи! — удивился он. — Я вот наладчик, а то же самое выходит.

Я тоже удивился и посмотрел на него с уважением. Две сотни — значит, мастер, высокий класс.

— Денег–то хватает, — сказал Николай. — Вот только Сонька подкузьмила.

— А что у нее?

Он назвал болезнь с длинным и сложным титулом, назвал сразу, не запинаясь и не оговариваясь.

— Я ее перед больницей к профессору водил, — сказал он. — Профессор Либерзон, Абрам Исаевич… Вроде вылечивают.

Ом помолчал немного и выговорил с тоской и надеждой:

— Только бы выкарабкалась! Я ее три года в санаториях продержу, одними лимонами кормить буду…

Мы дошли до метро, а там снова разделились, потому что Ире было совсем рядом, одна остановка автобусом, да и Николаю недалеко.

Мы со Светланой спустились в метро.

В вагоне было почти пусто, но садиться не хотелось, мы остановились у дверей. Я поставил чемодан на пол, к ноге, и на секунду потерял ощущение времени: просто одно из возвращений, одно из многих, когда в голове ничего, кроме усталости, щека тоскует по подушке, и только машинально прижимаешь ногу к чемодану, чтобы не забыть выходя.

— Как из командировки, — сказал я не столько Светлане, сколько самому себе.

Она не сразу спросила:

— А вы много ездите?

Я пожал плечами:

— Как когда.

Поезд глуховато шумел, мимо текли кабели, темнея на темной стене туннеля. Через равные интервалы возникали лампочки, мазнув по глазам неярким размытым светом.

Я привалился к двери, а она стояла скромно, изредка поднимая на меня свои кроткие близорукие глаза.

Может, она хотела спросить, зачем мне понадобился тогда ее адрес? Я был рад, что она не спрашивает, — что бы я ответил?

Я спросил:

— Хочешь сесть?

Она покачала головой:

— Нет, я не устала.

Может, это была правда. А может, просто студенческая непривычка сидеть в присутствии взрослого? Сколько у нас разницы? Лет двенадцать, наверное?

Теперь я смотрел на нее спокойно и думал, что и дальше, встречаясь с ней или с Сашкой, мне не нужно будет отводить глаза: механизм, называемый волей, обычно меня не подводил.

Я смотрел на нее и думал, что буду относиться к ней ровно и хорошо, как к Ире, например, — потому что теперь ее статус точно определен: Сашина девочка. Я буду относиться к ней, как к Сашиной девочке, — больше ничего.

Я смотрел на нее спокойно, но сердце у меня щемило: не от ощущения потери, а от жалости к этой девочке, которая сама еще не может выбирать. И слава богу, что ей попался именно Сашка, который не станет и не сможет лепить из нее удобное приложение к себе и не станет срывать на ней злость за чужую подлость или за собственную ошибку…

Живите, ребята, будьте счастливы.

Я спросил се:

— Ты давно знаешь Сашку?

Она ответила, не поднимая глаз:,

— Год.

— А сколько тебе сейчас?

— Восемнадцать.

— Он лучший врач из всех, каких я видел, — сказал я и для убедительности повторил: — Настоящий врач.

— Он очень любит свою работу, — проговорила Светлана, и я не понял, приняла она или нет мои превосходные степени.

Я сказал:

— Здорово, что он помог устроить этот день рождения. Тебе понравилось?

— Да, — ответила она. Наверное, не потому, что действительно понравилось, а потому, что так предписывала благородная наука вежливости.

Потом спросила:

— А вы с Юрой давно дружите?

Я сказал, что давно, лет пятнадцать, — сказал и озадаченно покачал головой, потому что в эту цифру укладывалась почти вся ее жизнь.

— А Иру вы давно знаете?

Я ответил:

— Ради бога, не, дави меня своим хорошим воспитанием. При чем тут «вы», если мы вместе пьянствовали?

Она улыбнулась:

— Мне так очень трудно… Ты Иру давно знаешь?

Я сказал, что месяца полтора.

— А Нину?

— Сегодня познакомился. А что?

Светлана неумеренно проговорила:

— По–моему, она очень хорошая девочка…

— Нина — человек! — сказал я. — Побольше бы таких.

И тут же обругал себя за дурацкую журналистскую страсть к обобщениям. Как будто таких может быть побольше! Природа кустарь, и слава богу, что она не шпарит по типовым проектам.

Какой–то парень, сидевший наискосок от нас, читал «Экран» с Симоной Синьоре во всю обложку. Светлана спросила, хожу ли я на фестиваль французских фильмов. Я ответил, что не хожу — потом все стоящее прокрутят в Доме журналиста.

Она сказала:

— У нас девочки вчера шесть часов стояли за билетами.

Я удивился:

— И ты стояла?

— Я не могла, у меня был кружок.

— А если бы не кружок?

Она виновато пожала плечами:

— Но ведь это же очень интересно… Неужели ты не хотел бы посмотреть?

Я молча улыбнулся. Пожалуй, в этой мелочи разница сказывалась больше, чем в годах?

Хотел бы? В принципе, конечно, хотел — почему ж не посмотреть? Но шесть часов стоять в очереди ради того, чтобы услышать, как героиню назовут не Машей, а Мари, увидеть, как мрачный парень в берете пьет у стойки красное вино, как красивая девчонка с парижским изяществом сбрасывает платье за прозрачной ширмочкой…

Мы доехали до площади Революции, и вагон сразу наполнился завсегдатаями, работниками и гостями полночного центра.

Вошла пара, усталая и праздничная, у женщины из приоткрытой сумки торчал длинный каблук с металлическим колпачком на конце.

Вошел известный актер, легко опустил на мягкую скамью свое крупное тело и так же легко перебросил с руки на колени дорогой, с голубоватым отливом макинтош. Лицо у него было простоватое, на сцене он обычно играл дураков. Но здесь он сидел широко и красиво, полный кастовой величественности.

Вошли ночные ремонтники, в чумазых спецовках, с ведрами и брезентовыми сумками, из которых торчали зубы гаечных ключей. Они сели особняком, стараясь не прислоняться к соседям.

Вошел, пошатываясь, пьяный, случайно миновавший ненадежный к ночи заслон на контроле.

— А я что? Я такой же советский человек! — сказал он мне. Видимо, фраза готовилась для контролерши, и пьянчуге жаль было, чтобы такая уйма умственного труда пропала впустую. Я с ним полностью согласился, он сел в угол и заснул.

И еще вошли влюбленные, одинокие влюбленные — осколки парочек, ребята и девчонки, измученные людностью города, подъездами и скверами, обиженные на ночь, которая развела их, вместо того чтобы соединить…

Несколько секунд мы молча привыкали к этому новому, людному вагону. Я смотрел по сторонам, и Светлана тоже смотрела: смотрела на актера, на пьяницу, на усталые, измученные лица влюбленных, смотрела со своей обычной кроткой доброжелательностью — даже на пьяницу. И, наверное, она, как и я, понимала, что вот это актер, а это пьяный, а это влюбленные. Но мы с ней видели разные вещи. Потому что сквозь неощутимую стену, отделявшую ее от людей, не проникало ни тщеславие, ни опьянение, ни страсть.

Я спросил:

— Проводить тебя?

Она вежливо покачала головой:

— Не надо, я ведь рядом с метро.

И вдруг попросила:

— Можно, я сама тебя провожу?

Я немного подумал.

— А что я с тобой потом буду делать? Ведь не бросить тебя одну ночью на улице?

Она мягко возразила:

— Я очень люблю ночью ходить по городу… Мы вышли из вагона, и эскалатор, плавный, как время, поднял нас наверх. Мы пошли не быстро, спокойным вечерним шагом, рядом и не рядом — я ее даже под руку не взял. Это было приятно и забавно — идти ночью по городу с девочкой, которую даже под руку не берешь. Последний раз я так гулял, наверное, классе в девятом — я был парень нахальный и взрослел быстро…

От этих воспоминаний я размяк и то и дело улыбался про себя.

Светлана сказала:

— А я почему–то думала, что ты старый и очень строгий.

Я ответил:

— А я и на самом деле старый и очень строгий… Кстати, с чего это ты вдруг обо мне думала?

Она несмело подняла глаза: