Муза

Инна Нюсьман

Amantes - amentes — лат. влюбленные - безумные.

Я открыла глаза и увидела белый потолок. Я вижу его каждый день. Каждое утро, проснувшись, я созерцаю его светлую чистоту, оцениваю его высоту, я душевно тянусь ввысь, но разбиваюсь о потолок, словно о непроницаемый барьер. Я поднялась с кровати и, как и тысячи раз до этого, оглядела белые стены, светлый линолеум. На прикроватной тумбочке лежат белые листы бумаги и ручки. В углу комнаты – злосчастный, встроенный в стену, белый умывальник. Он вгоняет меня в уныние. Я вдохнула здешний воздух, и, как всегда ничего не ощутила в нем. Он не настоящий, очищенный, и запахи не пронизывают его. Значит он мертвый. Проклятье! Будто иметь канарейку в золотой клетке, которая совсем не поет. Я схватила с тумбочки белые листы. Черти… Снова забрали то, что я написала вчера. Эти безликие в белых халатах, они снова сделали листы бесцветными. А я так хотела, чтобы они обрели цвет! Каждое утро они приносят новые и новые листы. А я не хочу новые. И хоть бы раз помяли их, что ли? Придали бы им форму. И почему они не разрешают оставить мои листы себе?

Вообще, я писатель. Но сегодня я не хочу писать. Нужно придать листам оттенок, одушевить их. Я оглядела ручки. Черные. По крайней мере, этот цвет одухотворен. Как же хорошо, что не бывает белых чернил! Я села на кровати, скрестив ноги «по-турецки», и положив перед собой листы. Я сделала первые неуверенные штришки. Они словно боялись улечься на бумагу. Но я налегла на ручку, и штрихи стали четче, они все более контрастировали с белизной листа. Постепенно из беспорядочных линий вынырнуло удивительное живое лицо. ЕГО лицо.

Пока я любовалась своей картиной, с тихим стуком ко мне в палату вошла медсестра. Ее халат бил по глазам. Снова эта ужасная белизна! Я поморщилась.

- Дорогая моя, пора завтракать. Я провожу Вас до столовой.

- Доброе утро, для начала! И не надо меня никуда провожать. Я здоровая женщина и полна сил. Тем более, я никому не причиню вреда.

- Вы говорите так каждое утро. Но, увы, таковы правила.

- Значит, я не пойду завтракать.

- Хотите Вы этого или нет, вы будете есть. Завтрак Вам принесут.

- А не пошли бы вы?! – яростно выкрикнула я и, схватив подушку, запустила ее в медсестру. Крепкая девушка поймала подушку:

- Если вы будете буянить, я вызову санитаров, - нейтральным голосом предупредила девушка.

- А куда же без них?! – с горечью отозвалась я внезапно севшим голосом. – Передайте доктору, что я хочу, чтобы то, что я рисую и пишу, оставалось при мне.

- Вы же знаете, что это невозможно.

- Но я так хочу! Я хочу завесить эти ужасные стены исписанными листами и рисунками. Эта комната должна быть омрачена хотя бы ими.

- У нас это не принято.

- Тогда я испишу здесь все стены. – Я встала с кровати, бережно положив портрет на постель, и подошла к противоположной стене. Черкнув ручкой по стене, я увидела лишь слабый влажный след на белоснежном кафеле.

- Вы не сможете это сделать, - прокомментировала девушка.

Как жаль, что у меня в палате нет, и не будет стремянки, чтобы влезть на нее и исполосовать потолок всевозможными узорами. Такое подобие граффити для «желтого дома». Я повернулась к медсестре:

- Тогда я испишу стены кровью.

- Вы лишь потеряете много крови и навредите своему здоровью. Но кровь потом всё равно смоют. К тому же, у Вас нет режущих предметов.

- Зато у меня есть колющие. – Я указала на ручку.

- Что ж, Ваше дело.

Господи! Как же мне надоели их заученные сухие фразы, постные лица, наигранное спокойствие… Сил нет…

- Позовите врача, - отрезала я. Разговор с безликой медсестрой ужасно наскучил мне.

Я снова опустилась на кровать.

Я знала, что визит врача ничего хорошего мне не принесет, но, тем не менее, слабая надежда еще теплилась в моем сердце, как догорающие красноватые угли в костре. Я ожидала снова увидеть ужасающий белый халат, но лицо… Нет, её лицо не было таким же, как у медсестры. Врач была удивительной женщиной с живыми искрящимися проницательными глазами, кривоватой улыбкой и очками на кончике носа, co светлыми волосами до плеч, всегда собранными на затылке черной заколкой с изображением совы. Я знала, что она будет, как всегда, строгой и немногословной. Однажды я написала о ней. Ведь она, несомненно, была человеком достойным пристального внимания. Врач отличалась от всего медперсонала, что-то трепетное было у нее во взгляде: нескончаемый оптимизм и желание жить, желание лечить людей. Но только я не больна. И нам с ней не по пути. Четыре месяца я твердила ей это, но она мне не верила. А она создавала впечатление такого понимающего человека! Она – профессионал и один из лучших психиатров столицы. Но она не смогла понять меня, понять то, что я здесь умираю, душа моя ссыхается, как яблоко на солнцепеке.

Я хотела бы быть больной, я бы хотела быть простой пациенткой. Всю свою жизнь я восхищалась врачами, людьми, посвятившими свою жизнь помощи людям. Они, как ангелы, должны приносить свет и тепло душам больных. Быть их спасителями в прекрасных белых одеждах. Когда в детстве мне случалось попадать в больницу, я своими огромными и наивными глазами смотрела на дядечек и тётечек в белых халатах и испытывала к ним беспредельное уважение и доверие, ждала от них помощи и была уверена, что помощь придет. И она приходила. Словно чудо…

Почему же сейчас они не могут мне помочь? Просто понять меня и отпустить на свободу. Сидеть взаперти со своими собственными мыслями и не иметь возможности выразить их, было настоящим мучением. Я, словно, та самая канарейка, которая постепенно перестанет петь, сидя в золотой клетке. Ведь есть ли смысл петь, когда тебя не слышат?

Как бы мне хотелось заглянуть в глаза другим психиатрам. Может, они смогли бы мне помочь? Не вылечить, а помочь…

Стук в дверь оборвал размеренное течение моих мыслей. Медсестра вкатила качалку с подносом в палату. На подносе был завтрак: угнетающий душу и тело постный суп, безвкусный чай, каша с маслом и кусочек ржаного хлеба.

- Да. Не богатое сегодня меню, - отозвалась я.

- Повар заболел, уж извините, работала его помощница, - ответила медсестра. – Главврач будет через несколько минут.

Девушка поставила поднос на мою прикроватную тумбочку. Зеленый цвет подноса порадовал меня. А суп даже имел слабоватый запах.

Цвет и запах пробудили во мне чувства и желание дышать. Они духовно подкормили меня, а поглощать то, что было передо мной на подносе, я не собиралась. Я буду бунтовать. С сегодняшнего дня. У них не будет выбора: или я умру с голоду, или они меня отпустят.

Я больше не могу здесь находиться.

Это первое, что я сказала доктору, когда она с участливой улыбкой зашла ко мне. Врач лишь пожала плечами, взяла табурет и присела напротив меня, положив себе на колени папку с историей болезни. Я не отношусь к этим записям серьёзно, они безосновательны, словно смертный приговор для праведника.

- Почему Вы ничего не ешьте? – спросила врач, наклонив голову набок и никак не отреагировав на мою фразу.

- Вы меня не слышите? – спросила я, не отвечая на ее вопрос.

- Слышу, но сначала ответьте на мой вопрос.

- Я не буду есть. Единственное, что мне нужно – это выбраться отсюда.

- Это невозможно, вы больны и должны находиться здесь. – Врач прищурилась и поправила очки.

- Послушайте, я знаю, что вы говорите не то, что думаете и не то, что чувствуете. Это издержки вашей профессии. Многие психиатры слепнут от того, что во всем необычном видят патологию. Но я не верю, что вы могли бы ослепнуть. Прислушайтесь ко мне. Мы же с вами понимаем, что я здоровый, адекватный человек. Есть ли смысл держать меня здесь?

- Но вы же помните, при каких обстоятельствах очутились здесь?

- Не помню. И не понимаю, зачем вы накололи меня тогда препаратами, в которых я не нуждалась.