Пока Чейз ходил за миской тушеного мяса и консервированной овощной смесью, меня отвлекло кое-что, чего я не слышала уже много лет. Музыка. Не одобренная церковная музыка, которую крутили по громкоговорителям на воскресных службах, но и не совсем такая, которую включала на магнитофоне мама, когда я была маленькой. Эта была более бодрой и веселой. Живой. Она начиналась нежным, звонким плачем скрипки, потом вступал бой барабана, а следом медный духовой инструмент, который я не узнала. И все они смешивались, словно исходили из одного источника. Эта мелодия затронула что-то во мне, но в то же время подняла дыбом волоски на моем теле, потому что прекрасные вещи всегда опасны.

Музыканты собрались позади самого большого костра. На земле перед ними, завороженные, сидели несколько детей. Я смотрела, как к ним присоединились несколько человек, и скоро они стали хлопать в ладоши и встали вокруг двух мужчин. На секунду мне показалось, что те дерутся, пока я не увидела, как один из них отскочил вбок и изобразил сложную последовательность ударов ногами и притопов, а затем предложил второму продолжить. Второй мужчина вышел в центр круга, поддерживаемый окружающими, и удвоил скорость танца. Скоро я передвинулась ближе к притягательному шоу.

Люди смеялись. Словно наши базы не подверглись нападениям. Словно наши люди – хорошие люди – не находились в трудном положении и не пропали. Словно не было никаких причин для страха. И я смотрела на них, потому что хотела верить.

Легкий ветерок подул со стороны деревьев, откинув с моего лица влажные волосы. Он принес собой чувство покоя. Так спокойно мне было, когда я слушала, как мама поет на кухне, или когда она на крыльце ждала моего возвращения из школы.

Подошел Чейз и молча встал рядом. Мы вместе смотрели на музыкантов, которые замедлили песню до навязчивого мотива. Запела женщина, и ее голос поднялся над разговорами и звяканьем посуды. Песня без слов.

– Красиво, – сказала я, растирая руки, покрывшиеся мурашками. По какой-то причине эта песня напомнила мне о Траке, которого убил Рейнхардт. О Шоне, о Билли и наконец о маме. – А это не странно – праздновать, когда где-то умирают люди?

Чейз возил еду по тарелке, он еще ни кусочка не съел.

– Не знаю, – сказал он. – После Войны в лагерях вокруг города люди играли музыку, как сейчас. И свадьбы тоже были. Приглашали всех, даже незнакомых. Иногда даже те, кто заключали брак, не знали друг друга.

Он взглянул на мою шею, на цепочку с кольцом его мамы. Мое обещанное когда-нибудь.

– Зачем тогда жениться? – спросила я.

– Ты удивишься тому, что делают люди, когда думают, что у них нет будущего, – ответил Чейз. – Все чувства становятся ярче. Все, что ты когда-либо хотел сделать, ты должен сделать прямо сейчас. Другого шанса может не быть.

Я посмотрела на танцоров, на детей, очарованных праздником. Это оно? Последняя попытка насладиться жизнью? Я закрыла глаза, часть меня хотела присоединиться к ним. Я не знала движений, но это, наверное, не важно. Наверное, важно только желание.

Две девочки вывели в круг Кайли. Ее волосы снова были заплетены в косички, отчего она казалась младше, чем в Гринвилле, когда рассказывала о своем отце. Девочки закружились, Кайли присоединилась к ним, пока они все вместе не рухнули, запутавшись в ногах и руках и громко смеясь.

Чейз улыбнулся той улыбкой, от одного вида которой у меня подпрыгивало сердце. Внезапно мне стало тепло и легко, я прикоснулась к его щеке и провела пальцами до подбородка. В этот миг не существовало другого места, где я хотела бы быть, только рядом с ним.

– Я никогда не была на танцах, – призналась я. – Иногда мы с мамой танцевали дома. И с Бет. Мы с ней дурачились, когда были маленькими.

Чейз кивнул в сторону музыкантов:

– Ты приглашаешь меня на танец?

– Нет, – быстро сказала я, вытянув руки по швам. – Я не знаю как.

Но да. Я хотела танцевать настолько же сильно, насколько боялась выглядеть нелепо.

Прежде чем Чейз успел что-либо сказать по этому поводу, я подошла к другому костру и нашла место, где он мог бы поесть. Мы болтали с людьми, сидевшими вокруг, и я не удивилась, узнав, что гораздо больше из них, чем я предполагала, когда-то служили нашей стране.

Во время одного из таких разговоров я услышала о еще одной атаке снайпера. Эту новость сообщила женщина-солдат с короткой стрижкой.

– Насколько я знаю, снайпера не поймали, – сказала она, прислонившись спиной к поваленному стволу и подбрасывая веточки в костер. Огонь казался ярче по сравнению с наступающей темнотой, запах дыма щипал нос и глаза.

– А что случилось с тем, которого схватили в Гринвилле? – спросила я, стараясь не проговориться про Кару.

– Не знаю, – сказала она. – Знаю только, что было еще одно нападение с тем же почерком, три дня назад. Рядом с границей Красной зоны. Кажется, в одной из Каролин.

Кто-то решил продолжить дело Кары? Это мог быть кто угодно. Подражатель или недовольный гражданин. Или кто-то, работающий на Три. Пока мы находились в Стойкости, отряды приходили и уходили. Имели они отношение к этому?

Я подумала, что это могло стать причиной публичного заявления Рейнхардта и казни Трака.

– Вы что-нибудь знаете о Мексике? – спросила я.

– Большая страна за границей, – ответила она. – Когда-то у них была классная еда. Хоть и острая.

– Я не совсем об этом, – сказала я.

Она склонила голову на бок.

– Я знаю, что большинство важных шишек уплыли туда на корабле, когда Рейнхардт начал охотиться на людей.

– Значит, корабль есть.

Она хмыкнула:

– Конечно, есть. Ты что, предлагаешь добираться вплавь от самой Тампы?

– Думаю, нет, – сказала я, попытавшись представить штат Флорида со старой карты президента. Со времени падения во время Войны оттуда всех эвакуировали.

Тогда она усмехнулась:

– Просчитываешь пути отступления, а?

Я не ответила, но она все равно кивнула.

– Умно. Я бы тоже так делала, если бы мое имя было в тех Статутах.

Информация разошлась быстро. Я вздрогнула, но страх засел слишком глубоко, чтобы его можно было стряхнуть. Как тогда, в Ноксвилле, когда люди решили, что я снайпер, но сейчас было хуже, потому что я призывала их сражаться, даже умирать, уничтожить МН.

Я поняла, что на бревне напротив нас сидит Джесс и внимание большинства, включая Чейза, приковано к нему. Когда я прислушалась, он был в середине какой-то истории, которая захватила и меня. Все вопросы о том, что происходило в библиотеке, куда-то улетучились.

– Когда старик увидел, что его внук украл у матери корзину, он сказал, что внутри мальчика борются два волка, – рассказывал Джесс боле глубоким, чем обычно, голосом. – Первый волк питается злостью и страхом. Слабостью и ложью. Он тощий от болезни и сомнений, но сражается острыми зубами и длинными когтями. Второй волк чистый и здоровый. Он – храбрость, доброта и правда, и его шкура всегда запятнана кровью от ран, которые нанес ему брат. Это напугало мальчика, и он спросил деда, какой из волков в конце концов уничтожит другого.

Джесс поднял подбородок и посмотрел прямо на Чейза:

– Какой волк победит, племянник?

Все взгляды устремились на нас.

Чейз прочистил горло.

– Тот, которого ты кормишь, – сказал он.

Задумчивое молчание воцарилось над кругом. Аплодисментами Джессу служили треск и щелканье дерева в костре. С тех пор как я увидела его рядом с президентом, мое мнение о нем смягчилось. Я не простила ему того, что он бросил своего племянника, но теперь я понимала, почему простил Чейз.

Я встала и протянула Чейзу руку.

– Потанцуй со мной, – сказала я.

Засмеявшись, он взял мою руку, и мне пришлось отклониться назад, чтобы поднять его.

– Никто уже не танцует, – сказал он, и на его щеке появилась ямочка. Действительно, музыканты разговаривали друг с другом на незнакомом мне языке.

– Потанцуй со мной, – повторила я. Пока Джесс рассказывал, я кое-что поняла. Я не только та, кем стала. Внутри есть нечто большее, та часть меня, добраться до которой способен только Чейз. И если ее не кормить, то она умрет.