Вот теперь становится понятным, что значит слово «Танез-руфт» — это пустыня в пустыне, точнее, абсолютная пустыня в относительной пустыне, мертвая зона длиной в пятьсот километров, где в течение пятнадцати суток караванного пути путник не увидит не только колодца или лужи, но даже ни одного кустика травы.

Жизнь в Тенезруфте совершенно невозможна ни для человека, ни для верблюда. Сбиться с пути и удлинить путешествие хотя бы на лишний час означает неминуемую смерть. Внешне это мертвое царство беспощадного зноя и бесплодного камня выглядит как рэг, то есть как плоская равнина без уэдов, покрытая щебнем, песком и пылью.

Двигаясь из Хоггара на юг, мы захватили только небольшую часть Танезруфта, его юго-восточную окраину, но и этого было вполне достаточно. Я искал сильных ощущений? Что же, я их получил!

Лунная ночь. Тихо. Нет, это не то слово — странно давит глубокая, звенящая тишина, угнетающая человеческое сознание, великое безмолвие пустыни, рожденное полным отсутствием жизни. Насколько хватает глаз, тускло серебрится плоская голубая гладь, посредине которой бежит яркая серебряная лунная дорожка. Еще не остывший песок дает в ночном холоде испарину, не иней или росу, их не может быть в Танзеруфте, где на полтысячи километров нет ни капли воды, а слабую испарину, которая теперь блестит, как гладь мертвого моря. После кошмарного знойного дня прохладная ночь кажется холодной. Время от времени из-под земли доносятся неясные голоса, то под ногами, то вблизи, где-то слева или далеко справа… Глухие голоса между собой точно переговариваются, потом стихают. Иджабаррены? Нет, просто остывает накаленная земля. Термометр днем показывал плюс сорок восемь, сейчас — плюс восемь, и тело не может приспособиться к такому быстрому охлаждению. Знобит. Пожимаясь от холода, сижу, закутавшись с головой в одеяло, и не могу оторваться от потрясающего зрелища совершенно неподвижного моря: ведь существует же мертвое движение, даже маленькая рябь на водной поверхности всегда скрашивает и оживляет море или озеро, но здесь никакого движения нет. Все оцепенело. Неподвижно. Холодно. Высунув из-под одеяла нос, гляжу в синий безмерный простор. Горизонт угадывается лишь потому, что где-то впереди исчезает серебряная дорожка.

О, ночи, лунные ночи, виденные и когда-то пережитые!

Я дрожу под одеялом и перебираю драгоценные воспоминания, словно высыпал их из шкатулки на колени и теперь с любовью беру одно за другим, тихо улыбаясь, минуту рассматриваю, затем откладываю в сторону с благодарностью и сладкой грустью…

Легкое прикосновение — и я открываю глаза: Эдельмира присела на корточки и осторожно будит меня. Португалия… Глубокая ночь… Эта сторона узкого залива в тени, я едва различаю улыбающееся лицо, знак молчать и быть осторожным. Другая сторона залива вся сияет голубым светом, она нежится в нем и сама его излучает. Цветущая апельсиновая роща как будто искрится голубыми звездочками.

После трудового дня рыбаки спят, они здесь ночуют с семьями. Теперь мы осторожно скользим меж темными фигурами, раскинувшимися на сетях и подстилках. Не раздеваясь, входим в черную воду и бесшумно плывем на другую сторону. Там никого нет. Только луна и мы… Только наша молодая любовь… Спеша и волнуясь, срываем с себя мокрую ткань и вытягиваемся на сухой и теплой гальке. Отлив. Ласковое море невнятно лепечет нам слова благословения… Чтобы продлить мгновения радостного ожидания, дрожа от нетерпения, счастливые и благодарные, мы несколько минут лежим молча, совершенно неподвижно, закрыв глаза, не касаясь друг друга…

Легкое прикосновение — и я открываю глаза: мне через стол улыбается Гретхен. Германия… «Femina»… Свет медленно гаснет, зажигаются пол и колонны — молочное пламя вкрадчиво и мягко шевелится под стеклом, как хищный зверь, приглашающий затеять с ним опасную игру. Мы встаем. Глубокая ночь. Крыша дансинга медленно раздвигается, обнажая голубое девственное небо ночи, и ему навстречу несутся нестройный гул, смех и крики, шепот ярости и любви, нежная мелодия танца и какофония пьяного рычания. «Многозвучна угрюмая музыка жизни земной!» — вспоминаю слова А.М. Горького. Откуда-то сверху сыпятся струи конфетти, и сверкают молнии серпантина, а навстречу из темной ямы поднимаются цветные воздушные шары и возносят в грустное звездное небо бумажных клоунов и чертей. Отуманенный алкоголем мозг не в силах бороться с желанием. Я прижимаю к себе горячее тело девушки, в этой беснующейся толпе, намеренно прикрытой полутьмой, мы отдаемся судорожной и бесплодной игре. Подняв лицо, среди болтающихся шаров и чертей замечаю неподвижный и скорбный лик луны…

И вот еще одна ночь… Ночь в Танезруфте — без любви, хорошей или дурной, и без жизни… Сжавшись в комочек, человек сидит как кролик перед змеей, он высунул окоченевший нос и загипнотизирован синими очами трагического величия пустыни.

Вдруг звезды начинают бледнеть, небо становится серым. Это не рассвет в нашем обычном смысле слова, это быстрое выключение одного света и включение другого, как в театрах, когда техник по освещению подошел к пульту, сделал движение рукой и перекрасил сцену из голубой в серую. Серебряная дорожка вдруг растаяла, погрузившись в серую мглу. Южный Крест. Но техник не любит долго возиться со световыми эффектами, новое движение рукой — серый свет вдруг заменяется розовым, и на сцену немедленно подается солнце. Вот тускло блеснул малиновый краешек, затем сразу же выполз красный длинный кувшин и повис над бесплодной равниной. Начинается день. Первый палач из числа тех, кто скоро на весь день возьмет нас в лапы, приступил к делу. Рефракция — преломление света в слоях воздуха с разной температурой и разной плотностью. Через секунды красный кувшин начинает округляться, делается ярче и светлее, превращаясь в обычный золотой диск солнца. Волшебная сказка кончилась — наступает действительность. Свертываются одеяла, все потягиваются и глубоко, с наслаждением дышат — какая свежесть! Какая ласковая прохлада! Снова гул моторов и скрежет гусениц. Прошло полчаса: солнце терпимо, но люди уже надели шлемы и ищут очки, роясь в вещах. Еще полчаса — вынимается первый платок, чтобы стереть первую каплю пота: мучение началось! Через час не выдерживает кожа: засученные рукава спускаются и все пуговицы застегиваются, из корзин вынимаются грязные тряпки и обертываются вокруг лиц так, чтобы в прорези остались только глаза, воспаленные и обжигаемые ветром красные глаза. В тучах серой и красной раскаленной пыли медленно ползет машина, возле нее странные и полубезумные люди — белые туареги Танезруфта!

Каждые полчаса машина поворачивается на ветер, мотор выключаются. Из-под капота валит дым, яростно клокочет вода в радиаторах.

Я задержался в крепости, Бонелли успел выздороветь, и мы опять едем вместе, даже Гастон с нами — его потные усы висят из-под самодельного тигельмуста, и слышится французская брань! Теперь в тучах красной пыли они работают изо всех сил, лихорадочно и внимательно. Еще бы! Поломка и остановка мотора всего на полдня — смерть! Отклонение от курса километров на тридцать — смерть! Теперь из-за часовой стрелки нас подстерегает Смерть, она свернулась клубочком в опустевших бидонах с водой и пристально следит за нами с указателя количества горючего.

Я отошел от машин на десять шагов по малой нужде и споткнулся. Повязка сползла на глаза. Снял повязку и окаменел: между камней виднелись два скелета, снежно-белые кости, прикрытые обрывками ткани. Скелеты лежали на боку лицом друг к другу, крепко обнявшись. Тут же валялись их вещи — три дорожных мешка. Один порвался, из него высыпалось зерно…

Сколько десятилетий покоятся здесь эти кости? Неизвестно… Под воздействием дождей мягкие ткани тела давно сгнили, истлела и плотная ткань одежды. Но зерна даже не проросли в этой проклятой земле. Повернувшись лицом к ветру, судорожно глотая воздух, я тупо смотрел на этот страшный памятник жестокости Танезруфта: давно-давно эти люди обессилели от зноя и жажды. Они не смогли держаться в седлах… их бросили, караван побрел дальше… тогда обреченные на смерть легли рядом, крепко обняли друг друга и…