Я стоял и сквозь розовую полутьму видел грядущие образы Прекрасного и Великолепного, всё то, что стоит вокруг меня, ждет, властно требуя своего рождения!..
Вдруг раздался резкий шум, сидевший на унитазе герр барон нечаянно нажал рычаг и спустил воду.
— Я и забыл, что мы в уборной! Вы вашим искусством закружили мне голову, теперь придется выходить на улицу с мокрой задницей!
Гауфюрер расплатился очень щедро. Паломничество его друзей в новую виллу превратило их в моих поклонников. Они все просили принять новые заказы. Обо мне заговорили, я сразу вошел в моду. Журнал «Kunst und Gewebe» поместил очень лестную статью с цветными репродукциями, потом откликнулись французский «Arts decorotifs» и лондонский «The Artist». Ванная и уборная всюду фигурировали. В телефон с восторженным рыданием в голосе говорили.
— Дорогой мэтр, пожалуйста! Пожалуйста!! Отделайте мою виллу, да, всю целиком, с головы до пят, и уж, конечно, не забудьте ванную и уборную! Как у герра гауфюрера!
Сначала до меня не дошел смысл этих разговоров, но как-то раз в театре я услышал обрывок фразы. Говорили два господина и две дамы очевидно о стиле в декоративном искусстве. Одна из дам что-то с жаром доказывала и повторяла: «Да, уборная ван Эгмонта, только это, и ничего меньше, только уборная ван Эгмонта как Новое Слово в искусстве!»
Один журналист несколько раз повторил мне с уважением и завистью: «О вашей уборной говорит весь город!» Наконец, на открытии одной выставки, проходя мимо группы немецких художников, которые мне завидовали, я услышал позади себя нарочито громкий и вызывающий разговор.
— Этот? Модный иностранец? Наш берлинский Latrinenkonig (король отхожих мест).
— Король дурачества…
— Король свинства…
— Король уборных…
Как римский папа, я ношу на своей голове тиару с тремя коронами…
«Почему?» — спрашивал я себя тысячу раз и тысячу раз отвечал: «Потому что это неизбежно и естественно в обществе, где ты живешь!»
Я вспомнил много мелочей, которые мне вначале не были понятны. Пришлось специально поехать домой и в Чехословакию, познакомиться с нужными людьми, перечитать не один десяток книг. В конце концов, все стало ясным. В этом обществе всё покупается и продается. Всё, до человека включительно. «Пестрая корова» была послана в море несмотря на то, что она была в аварийном состоянии и была не судоходна. Компания скупала старые суда, зарабатывая на их катастрофах, поскольку эти старые калоши страховались на большие суммы. Почему английский угольщик пропорол борт? Поползли слухи о намеренной организации столкновения судов. Крупнейшие торговые фирмы для получения высоких страховых сумм сами сжигали свои предприятия. Передо мною свежие лондонские газеты, в которых сообщается о сговоре между поджигателями и начальником лондонских пожарных команд. Невероятно? Чудовищно? Гибли доблестные пожарники и самоотверженные служащие. Их хоронили как героев, точно так же погиб и был похоронен мой отец. После наводнения в Голландии у нас цены подскочили, и я с ужасом нашел в старых газетах радостные сообщения об оживлении в торговле. Мсье Татя — обманщик и прохвост, волк в овечьей шкуре. В Чехословакии мне объяснили хитрую механику этого балагана: одураченные крестьянские сыны верили вранью о новом мире без пролетариев и капиталистов, шли на завод, где не было профсоюзов, и работали до изнеможения. В тисках завода, заводских столовых и домов, через пару лет работы на конвейере, когда у них начинали трястись руки, заводская полиция выгоняла их вон, и после расчета у «восторженных сотрудников» в карманах ничего не оставалось. Жалкие акции в руках этих тысяч мелких владельцев не позволяли им противопоставить себя основному владельцу и диктатору — ультракапиталисту в маскарадной кожаной куртке и с фальшивым красным знаменем в руке. Неизвестный по кличке ван Аалст — не клоун и не гангстер, это бывший преподаватель литературы, типичный служака, который позавчера в одной фирме продавал знания, вчера в другой торговал пушками, сегодня у третьих хозяев торгует порнографией, а завтра у четвертых аккуратно и равнодушно будет торговать пылесосами или Евангелиями. Какое дело колесику до продукции всей машины? Колесико вертится, делает свое дело, и его хорошо смазывают, ну и все! Даже Святые Простофили, все эти папы, диктаторы и королевские акулы, даже они, по существу, являются не более как производными этого жестокого, — нелепого и преступного общества, уродующего людей и направляющего их таланты и способности на дурное.
В этой цепи жертв и я сыграл свою печальную роль, больший простофиля, чем другие, потому что все люди искренно и честно во что-то верят. Всё дело в том, какой именно путь избрать с того момента, когда глаза открываются. Путь приспособления, ведущий к довольству, успеху и богатству, или путь отказа от включения себя в эту страшную машину в качестве покорного колесика. Вопрос только в этом!
Я решил — не включаться!
Я достаточно продавал себя, и за частицы моего «я» мне хорошо платили. Если снять комнату и питаться в недорогих столовых, то заработанных денег мне хватит до смерти. Не хочешь прозябания — прекрасно! У меня достаточно средств для безбедной жизни в течение десятка лет. Что случится дальше — посмотрим. Отныне я буду жить в Прекрасном и для Прекрасного, в башне из слоновой кости, и она не будет иметь ни окон, ни дверей!
Так я решил вопрос о творчестве и труде, на этот раз без слез и трагедий. О мыслях на балконе в Нью-Йорке, о яростном скрежете зубовном над гравировальными досками, о шуме воды в уборной фон Заде я вспоминал без злобы и сожаления. Пройденный этап… Стал умнее… Вырос… Как я работал над «Апофеозом Труда» и даже заплакал на его похоронах, теперь вспоминал с теплым чувством грусти, как об увлечениях невозвратимо прошедшей молодости. Утром, бреясь, смотрел на первую седину, уже есть, наступают зрелые годы. Годы сознания ограниченности нашего бытия и время признания нашего бессилия.
Я был полон сил и здоровья, в мои годы человек не может сидеть взаперти наедине с горькими мыслями. Я выполз из своей конуры и начал жить, но это была уже иная жизнь.
Именно в это время вышли нашумевшие романы о молодом человеке XX столетия «О lost generation» («О потерянном поколении»). Разочарованные обманом Мировой войны и послевоенным мошенничеством, молодые люди, не пожелавшие на развалинах своих идеалов включиться в мышиную возню, во всех странах образовали весьма влиятельную прослойку, задававшую тон в интеллектуальной жизни Европы и Америки. Влиятельную, благодаря своей талантливости. Постепенно highbrow — высоколобые, их показная аморальность, скептицизм и разочарованность, демонстративное пренебрежение ко всему общепринятому вошли в моду как фасон брюк или ботинок. Само собой, в определенных кругах интеллигентской молодежи всё это стало обязательным. Было модно витать в безвоздушных высотах чистого интеллектуализма, щеголяя практической бессмысленностью дела рук своих, ибо это считалось несомненным доказательством бессмысленности всего существующего и всей жизни.
К такой группе модных парижских художников, писателей и артистов примкнул и я. Это не была «золотая молодежь» — быть богатым считалось предосудительным и доказательством связи с буржуазией. Мы друг перед другом щеголяли своей неустроенностью в личной жизни и интеллектуальными затеями. Примеры нашего безрассудства теперь теснятся в памяти как укор, как обвинение… Один из нас стал парашютистом и установил рекорд высотного прыжка. Неделю он был героем, но вот другой небрежно бросил: «Один немец дьявольски прав, храбрость — это унтер-офицерская добродетель». Вчерашний герой, когда ему предложили хорошо оплачиваемую должность инструктора, окончательно упал в нашем мнении. Однажды кто-то принес в кафе русско-французский словарь, и мы потешались над непроизносимостью и длиной русских слов: мы читали по складам «ваше превосходительство», и под общий смех решили: изучить такой язык вообще невозможно. Я взялся за дело и в течение нескольких месяцев освоил этот язык, что произвело в нашем кружке впечатление, не пользой, а бесполезностью такого бессмысленного достижения. Когда кто-то неосторожно заикнулся о полезности всякого знания, все зашикали: «Бухгалтер! Лавочник!» — и бедняга смолк. Так и жил я никчемной жизнью, томимый здоровьем, силой и энергией, поднимая на смех всё, над чем можно было позубоскалить. Это превратилось в манию.