— Ну, и что же?

— Итальянцы экономически освоили Тунис, а достался он французам. Италия всегда считала себя ограбленной, но раньше была слишком слаба, чтобы начинать интриги. Но не теперь. Муссолини вооружил страну, ему нужны инциденты, шум, экспансия. Диктатура всегда в динамике, покой ей опасен, он лишает смысла ее существование. Вопрос об экспансии в Африке снова поставлен Италией, но на этот раз уже в острой форме. Плацдарм — Ливия. Куда может быть направлен удар? Тунис хорошо защищен близкой к нему Францией, значит остается Центральная Африка и, прежде всего, Сахара, отделяющая Ливию от богатейших районов африканских тропиков. С ожесточенным упорством итальянцы стараются подорвать наши позиции в Сахаре: в пустыне идет молчаливая и тайная, но кровавая борьба, и вы находитесь прямо в ее гуще.

— Как так?

— Весьма просто: наша крепость построена на перекрестке двух враждебных стратегических путей: Алжир — Чад и Ливия — Сенегал или Конго. Вы теперь видите, что мы поджариваемся по необходимости!

Лейтенант нахмурился.

— Вокруг плетется сеть интриг, я это знаю, до нас кое-что доходит. Приходится отвечать тем же. Грязная работа! В какой только гадости я не запачкал руки, Боже мой! Не офицер, а ассенизатор… не шпага мне нужна, а грязная метла! Думал ли я, поступая в военную школу, что придется столь низко пасть?

Я ничего не сказал, хотя вопрос об итальянских агентах вертелся на кончике языка. В конце концов, это не мое дело. Два империализма сплелись в объятиях сотрудничества и борьбы… Пусть барахтаются в крови и грязи до времени… Одни других стоят!

— Вы искали здесь опасностей? Зачем они вам? — чтобы поддержать разговор, лениво спросил я.

Лейтенант встал, подошел к моему креслу. Было видно, ему хочется говорить: слишком много горечи накопилось у него на душе и теперь просится наружу.

— Я утомляю вас своей болтовней, — осторожно начал он, — но поймите: когда поживешь в пустыне, то обязательно станешь болтуном.

Он помолчал, собираясь с мыслями. Потом заговорил, сначала спокойно, потом волнуясь все больше и больше.

— Живопись и музыка, театры и книги — всё это прекрасные украшения жизни. Но не сама жизнь. В зрелом возрасте, когда ослабеют руки и опыт бесконечно расширит горизонт, наверно, человека тянет к спокойствию и созерцанию. В них наслаждение старости. Но молодость требует большего: что это за молодость, если она не хочет сама делать жизнь? Жить — это значит действовать… Меня всегда злила наша французская пассивность, влюбленность в домашний очаг, свой садик, свой домик… Наши философия, искусство, культура и быт — всё пронизано стремлением к равновесию и покою. «Страна умеренности», — говорим мы с гордостью о Франции. А скажите, чем здесь гордиться? Что такое равновесие, как не смерть? Жизнь — это движение и борьба! У нас молодому человеку деться некуда — хочется засучить рукава и сделать что-нибудь большое, нужное, а встречаешь только изящную иронию и вежливое равнодушие. Работать разрешается только для себя лично. А если я не хочу этого?! Вы можете представить молодежь, не думающую о материальной выгоде?

Я улыбаюсь от удовольствия.

— Да вы смеетесь, мсье!

— Мне казалось, что во Франции такой молодежи нет.

— Нет?! Вы обижаете нас! Она есть, но проявить себя ей негде и нечем. Великое равнодушие — вот проклятие Франции! Боже, как я ненавижу этих наших культурных людей, таких довольных, спокойных!

Лионель замолчал, желая этим несколько смягчить впечатление от своих слов.

— Ну и что же?

— Я готовился стать музыкантом. Не вдохновенным гением с волосами до плеч, а работником такого-то оркестра с окладом столько-то франков ежемесячно. Все было наперед ясно: и уровень моих способностей, и та сумма, которой они будут оплачены. А я взял и сделал невероятное: прыгнул в неизвестность! У меня были горячее сердце и засученные рукава, я хотел выйти на большую дорогу. Поступил в Сен-Сир, потом попросился в колонии.

— Боюсь, что вы избрали ложный путь, дорогой д’Антрэг, — ответил я, — за солдатом шествует купец. Он — хозяин. Без наживы колонии бессмысленны. Куда вы дели ваши руки?

— Гребу ими всякую мерзость. И вижу, что другие делают это спокойнее и потому лучше. Есть люди, созданные для роли колонизаторов, — например, мой сержант. Видели его?

— Имел удовольствие. Красочный тип.

— Да, истинный мерзавец. Сейчас он стоит с полной выкладкой и винтовкой на плече прямо на солнцепеке — самое страшное наказание в Африке.

— Позвольте, ведь он вел меня к вам!

— По пути в караульное помещение.

— За что же это вы его так?

— За оргии.

— Как, разве в крепости есть женщины?

— Ни одной. Этот дегенерат вербует себе партнеров из молодых солдат. У него есть дамские платья и белье для своих избранных. Был и парик, да я отобрал.

— Откуда он его достал?

— Выписал из Туниса. Я бы давно согнул его, да не смею: начальство и солдаты его любят.

— Ну, начальство — это я понимаю. Но солдаты…

— Представьте, и они. Сиф импонирует им своими пороками и добродетелями. Он потакает прихотям солдат и действует на их воображение. Это он обучил гарнизон прославлять смерть по примеру испанского иностранного легиона. Я редко выхожу на поверку, и Сиф этим пользуется.

— Да, мне уже пришлось побывать на этой своеобразной церемонии и скажу прямо — ее, несомненно, украшает этот троекратный дружный крик: «Да здравствует смерть!» Сиф неплохой режиссер! Но почему же вы сами не выходите на плац?

Лионель брезгливо поморщился.

— Противные рожи… да и запах… Вы обратили внимание?

Мы помолчали. Оба вытерли пот с лиц, шеи, рук.

— Да, о Сифе… — опять вяло начал офицер. — Он — идеальный легионер: вор, развратник, грабитель, насильник — и вместе с тем бесстрашный солдат — под пулями всегда впереди, в походах всегда в хвосте колонны и тащит на себе ослабевших и раненых. Нужный человек. Слава Богу, он заканчивает срок и скоро убирается в Германию. У себя дома он еще нужнее, там такие люди делают теперь карьеру в гитлеровских бандах. Помяните мое слово, мы еще увидим его портреты в газетах!

— А пока будущий фюрер носит весьма красочную кличку и отращивает усы!

— Да, он — моя правая рука. Боже, кто бы мог подумать. Рыцарь Ги д’Антрэг слушал сонеты своего друга Пьера Рон-сара, Родрик д’Антрэг был полковником и доверенным человеком Генриха Гиза, Каэтан д’Антрэг отличился при Эй-лау и получил крест из рук императора, а Лионель д’Антрэг при помощи сержанта Сифилиса засыпает колодцы кочевников вдоль большой дороги. Какое презренное время!

Лейтенант замер в кресле и бессильно закрыл глаза. Светло-каштановые кудрявые пряди упали на лоб, лицо нервно подергивалось.

— Великое в истории строится на крови и лжи, — высокопарно сказал я, искушая его. — Что не успеет сделать кровь, потом довершит легенда… Пройдет время, и когда-нибудь потомки будут чтить Лионеля д’Антрэга как маршала Франции и цивилизатора отсталых народов.

Юноша открыл глаза и взглянул на меня, все еще неподвижно вытянувшись в шезлонге.

— Знаете, о чем я думаю? Как ужасно было бы умереть на руках у Сифа! Посмотреть на мир в последний раз и увидеть над собой его лицо и похабные усы.

Мне стало жаль юношу. Я подсел ближе.

— Вас гнетет пустыня, вот и все. Надо подать в отставку и вернуться домой.

Лицо лейтенанта просветлело.

— Я уже списался с министерством. Меня не задерживают — совсем наоборот! Обе стороны с радостью расстаются, мне остается дослужить всего четыре месяца.

— И прекрасно! Вы будете в Европе раньше меня! А пока скрасьте время музыкой.

— Я играю… немного… для себя.

— На скрипке? Послушайте, дорогой Лионель, сыграйте сейчас! Пожалуйста! Не ленитесь!

— Сейчас? Среди бела дня?

— А вам разве нужна луна?

Юноша расхохотался. Мы выпили еще по рюмке. Он принес инструмент и, настраивая, проговорился, что пишет сам. Небольшие вещи. Недавно закончил сюиту.