Спустя неделю портрет был закончен. Изображенный на нем человек сильно смахивал на черепаху, боязливо высунувшую голову из панциря. Если приглядеться, среди темных тонов заднего плана можно было различить обнаженную женщину с мощной грудью, заклинающе поднявшую руку. Муза, лаконично пояснила художница из Карлсруэ. Она была удовлетворена: ее лучшая картина. К сожалению, продавать ее Соня отказалась, иначе я просто поставил бы ее на вечное хранение в какой-нибудь запасник, где она благополучно истлела бы.

Слава Создателю, из картины никак нельзя было установить то, как именно она создавалась, и то, что в краски якобы были добавлены какие-то там магические компоненты. Когда я несколько лет спустя прочел в одном из журналов о том, что некая американская художница из концептуальных соображений в качестве красок использовала свои ежемесячные выделения, я невольно вспомнил о своей почитательнице из Карлсруэ, которой наверняка пришелся бы по душе подобный авангардистский прием.

Через неделю Соня, прихватив шедевр, навсегда испарилась из моей жизни. От ее знакомых, тоже художников, я впоследствии узнал, что при написании портретов она всегда использовала подобный подход, пока в один прекрасный день не нарвалась на какого-то ваятеля по камню, который на четвертый день творчества отметелил ее так, что она загремела в больницу. Суд счел возможным оправдать его.

Мой портрет до сих пор можно увидеть на почтовых открытках.

Кроме вот таких, по сути, поверхностных знакомств особым разнообразием моя жизнь не отличалась, поскольку меня мало интересовало и стремительное, не отличавшееся новаторскими тенденциями развитие современного искусства, и развитие общества. А разве пресловутое общество могло кого-нибудь заинтересовать? Как ни прискорбно, но все вновь уверовали в государство. Неужели искусство хоть что-то могло мне дать? Я много читал, много сочинял, много бездельничал. Было ли это счастьем или печалью?

О Марии я почти ничего не слышал.

Уже неделю спустя после завершения празднества и два дня спустя после отъезда Марии я напрочь позабыл ее лицо. Иногда меня даже охватывало чувство, что мы с ней вообще не виделись. Волосы, глаза, раскрытые объятия — так встречала она меня, когда я проделал мучительно долгий путь от входной двери, пройдя сквозь строй венгерских авторов, аромат ее кожи, цвет ее платья — все это я помнил, но детали не давали цельного представления о человеке, о личности. Та, прежняя, Мария, двадцатилетней давности, была мне куда ближе, чем странная женщина, которая с видом собственницы и несколько шумливее, чем полагалось, проследовала через мое жилище. Все здесь мое, как бы говорила она, ноты, книги, рояль, а дочь моя — моя наместница здесь, и задача ее — уберечь от распада дорогие ей вещи.

Еще остававшиеся в моей квартире мадьяры: дядюшка Шандор, Янош и двое отпрысков, происхождение которых мне оставалось неясным, держались на почтительном расстоянии, проявляя на удивление мало заинтересованности. Очевидно, успели привыкнуть к подобным шоу. Дядюшка Шандор покуривал трубку перед телевизором, за что и получил выговор; Янош беспрерывно читал комментарии к Талмуду, постоянно выслушивая упреки в том, что, дескать, загубил в себе этим бессмысленным чтением музыканта; оба ребенка, девочка лет четырнадцати и ее младший брат, который был для нее чем-то вроде раба, скрылись в моей библиотеке и громко по слогам читали подписи к иллюстрациям в истории эротической живописи, приобретенной мною за какую-то смехотворную цену в Рамше.

— Чьи вы? — как-то поинтересовался я у этих детей, которые в полураздетом виде шныряли по квартире, убедившись, что Мария меня не слышит.

— Оставь детей в покое, — прошипела Юдит, — какое тебе дело до них, тебе всюду свой нос надо сунуть.

Может, об этих детях просто забыли? Дядюшка с Яношем, у которых я пытался установить принадлежность детей, также не могли сказать ничего определенного. Отца их звали Миклошем, мать Магдой, но о том, где в настоящий момент находятся их родители, ни брат, ни сестра сказать не могли.

Мария отправилась за покупками. У Марии назначен визит к парикмахеру. Марии делали маску — убрать эти противные морщины, оставшиеся после праздничных треволнений. Мария вела со всем миром продолжительные телефонные разговоры на разных языках. Но главным занятием Марии с тех пор, как она очутилась у меня, были долгие беседы с Юдит, из которых я, разумеется, был исключен. До меня доносился громкий хохот, злобное шипение, всхлипывания, успокаивающие внушения — словом, все регистры, доступные певице, были опробованы. Да, но для чего понадобилось задействовать все упомянутые регистры?

Когда на второй день после торжества у меня пропал аппетит, я уговорился с Гюнтером, рассчитывая, что откровенный разговор на немецком языке без свидетелей поможет мне вновь обрести почву под ногами. Я уже стоял у двери, взявшись за ручку, за которой лежала свобода, когда Юдит, промчавшись через полутемную переднюю, набросилась на меня.

— Куда это ты собрался? — выкрикнула она.

— Мы договорились с Гюнтером поужинать вместе, — ответил я, и это было чистейшей правдой, но легкость, с которой я выпалил ей ответ, заставила меня усомниться в правдивости сказанного.

— Выходит, по-твоему, твои гости должны подыхать с голоду?

Не успела она еще докончить фразу, как я заметил, что дверь комнаты, в которой они только что обсуждали насущные проблемы, чуть приоткрылась, и на паркет упала полоска света.

— То, что ты, вместо того чтобы заниматься нами с Марией, бежишь куда-то, еще можно объяснить. Но то, что обрекаешь на полуголодное существование дядю Шандора, Яноша и детей, такого я от тебя никак не ожидала.

— В столовой полно еды, она осталась от праздника, — вяло аргументировал я.

— Выходит, твои родственники должны копаться в объедках! — возопила она, да так, что точь-в-точь, как в дурацкой комедии, двери одна за другой стали открываться, и все проживавшие на моей жилплощади венгры уставились на диковинного мужчину, который стоял в прихожей, ухватившись за дверную ручку.

— Ладно, давайте пойдем все вместе, — уступил я, и мы отправились в ресторанчик к Марио значительно возросшей компанией: дядя Шандор, Янош, оба отпрыска и я.

Мария и Юдит предпочли остаться. Хозяин тут же заверил дядюшку Юдит, что в свое время был по уши влюблен в одну венгерку, которой по части искушенности в эротике не было равных.

Из всего из этого получился наиотвратительнейший вечер встречи представителей искусства. Гюнтер принялся разыгрывать из себя известного, но до сих пор не снискавшего должного признания литератора, дядюшка, как обычно, курил, Янош безмолвствовал, а я, как цивилизованный человек, пытался вкусить спагетти, что, согласитесь, не совсем удобно, если к тебе с обеих сторон притулились дети, которых сморил сон.

Около одиннадцати мы вернулись домой. Гюнтер вызвался проводить нас, неся на руках малыша, поскольку уже никто из земляков ребенка не был способен на такого рода физические усилия. Я же нес на руках девочку, которая негромко бормотала про себя, иногда дрожащим голосом напевая. Странная ноша. В моей квартире обрели кров три поколения венгров, причем сам я был основательно урезан в правах, равно как и в жилой площади.

Едва мы переступили порог, как я понял: дома что-то не так. Квартира лежала погруженная во тьму. Так как я при всем желании не мог с девочкой на руках шарить по стенам в поисках выключателя, а по неосмотрительности Гюнтера мальчик ударился головой о перила, потому что дядюшка Шандор испытывал патологический страх перед неосвещенными помещениями и, тяжело дыша, сидел на лестнице, зажечь свет было поручено Яношу, что после неоднократных неудачных попыток ему все же удалось.

Ни матери, ни дочери в квартире не было. Не могу сказать, что это сильно опечалило меня, напротив, стоило нам, уложив подрастающее поколение спать, усесться вчетвером за круглым столом в кухне, как в квартиру словно вернулся прежний уют. Можно было спокойно обсудить отсутствующих. В особенности постарался Гюнтер, которому, оставаясь и восторженным, и вместе с тем задиристым, удалось вытянуть из моих венгерских приятелей столько неведомых мне деталей касательно Марии и ее жизни, что за эту ночь монументальная эпопея любви, в которой Марии и мне до сих пор отводилась роль главных действующих лиц, укоротилась до скромной новеллы с еще не наступившими кульминацией и развязкой.