И в этом же доме, в этом приветливом доме я работал над своими сочинениями, они рождались в полутемной и прохладной комнате первого этажа, где я нередко просиживал до самого утра и заставал первые трели пробуждавшихся птиц. Только тогда я, отложив ноты, прикрывал ставни и укладывался спать. Ни один городской дом, ни одна городская квартира не способны даровать ощущение всеобъемлющего и совершенного счастья, будто сложенного из кирпичиков, каждому из которых отведено свое, лишь ему отведенное место. Иногда требуется целая жизнь для обретения этого счастья, и ты уже не в состоянии им воспользоваться, ибо ослеп в бесконечных поисках и бессилен подлинно оценить его. Но мне в жизни выпало счастье, редкостное счастье. Ибо дом этот, со всей его ужасающей неразберихой, был моей территорией. И до сего дня ни один из представителей рода людского не отваживался подвергнуть его реформам. Никто из моих гостей или просто заезжих путешественников, заворачивавших сюда на пару дней, а то и на целую неделю по пути в Прованс или к морю, не посягал на неписаное правило, царившее здесь: ничего не переделывать! Даже даваемые из самых лучших побуждений рекомендации, какие водится давать хозяину, попав к нему на постой, так и оставались без последствий.

А теперь я, автор и хранитель правила, на протяжении десятилетия остававшегося незыблемым, должен был по чьей-то милости это правило сам же и нарушить. То есть выступить в роли ниспровергателя прописанных самим же законов. Якобы вредные и опасные вьющиеся растения были выкорчеваны, кустарник прорежен — теперь долина была как на ладони. Два деревца, вольно произраставшие в моем саду, безжалостно спилены, раскидистые кроны крупных деревьев подрезаны — особенно досталось ореху, — живые изгороди подстрижены, палочки для подвязки цветов заменены или воткнуты в другое место.

Целыми днями я не выпускал из рук тяпку, пилу или грабли, словно пытаясь за неделю наверстать упущенное за предыдущий десяток лет. И хотя на душе у меня было премерзко и муки совести изводили меня, я незаметно для себя подцепил эту хворь, этот вирус усекновения — вовсю подрезал, спиливал, выкорчевывал, полол, да так яростно, что временами вынужден был давать себе око-рот, иначе весь сад до единого кустика, до последней травинки пал бы жертвой клокотавшей во мне ярости.

Каждый вечер я, поскрипывая плетеным стулом, сидел за приготовленным Юдит ужином, не чуя ни рук, ни ног, и в страхе поглядывал на постепенно скудевший пейзаж вокруг. Взгляду открывались холмы на противоположной стороне долины, цепью протянувшиеся на восток. Густая полоса лесов зеленела на горизонте, она походила на утомленных зверей, дремлющих в сухом, переливавшемся маревом воздухе. По краям желтоватых полей были разбросаны домики, сквозь завесу деревьев виднелись время от времени проносившиеся автомобили, будто чья-то исполинская рука тянула их на шнуре. Мир по ту сторону сада обрел зримые очертания, отныне и я был открыт для обозрения мира. Впервые бросив взор на смежную территорию, я заметил сидевшего в кресле-коляске соседа, а он — меня: человек, склонившись, в неверном свете сумерек дожидался, пока его накормят. Из милости, пронеслось у меня в голове, и я на зудящих от бесчисленных комариных укусов ногах проследовал на кухню — пока что я был в состоянии сам о себе позаботиться.

Юдит была довольна моей работой: вот здесь еще надо заменить подпорочку, а эти цветы убрать в тень — они не переносят солнца, между домом и стенкой надо проложить гравийную дорожку, а в конце ее поставить что-то вроде беседки, по вечерам будем ужинать и смотреть на панораму. В общем и целом сделанное мною понемногу начинало соответствовать ее представлению о южном саде, разумеется почерпнутому из книг и рекламных пособий. Юдит впервые была во Франции!

Когда я после десятидневной епитимьи робко попытался заняться сочинительством, чтобы хоть частично запечатлеть на бумаге пришедшие мне в голову за дни физического труда идеи, Юдит заставила меня и дом приводить в порядок.

— Как-нибудь мы приедем сюда, а здесь одни развалины, — предостерегала она.

Мы? А почему — мы? Но я снова покорился, съездил в Невак и привез оттуда целый багажник краски, кистей, щеток. По прошествии недели все деревянные элементы, двери и оконные переплеты были выкрашены в серый цвет, тяжелые балки, подпиравшие крышу, пропитаны особым составом против древоточца, убраны старые осиные гнезда, трое усталых работяг, которых мы приглашали обедать с нами, отрыли колодец и облицевали его камнем. Водопроводная вода вполне удовлетворительного качества, поступавшая сюда под вполне удовлетворительным напором, это сплошь пестициды, предостерегала меня Юдит. Трещины в стенах залили бетоном, деревянный козырек над входом заменили на новый. Даже безобидным кротам, усеявшим причудливыми нотами земляных куч поверхность травы, пришлось убраться из сада подобру-поздорову. Только нам было дозволено оставаться здесь, остальные пожалуйте прочь.

Венцом инициированных Юдит перемен стали заказанные ею у какого-то столяра новые полки, на которых она расположила сразу все книги, чего мне никогда не удавалось, на смену старой посуде тоже пришла новая, стоившая «всего ничего» в лавчонке. Та же участь ждала и вышитые покрывала постелей, и продырявленные матрацы, из которых клочьями торчал конский волос — все это перекочевало на помойку.

— Ну как можно спать на таких матрацах и не болеть? — искренне недоумевала Юдит. — Вот поэтому ты уже сейчас еле ходишь, согнулся в три погибели, как древний старик.

И мы обзавелись щадившими хребты матрацами известной фирмы, которым к тому же понадобилась и новая основа — только в этом случае они могли полностью развернуть свою чудодейственную мощь.

— Тебе необходимо подумать о старости, — сказала мне Юдит в один из вечеров, когда мы спокойно сидели на террасе и глазели на закат (подправить закат ей было уже не под силу), — не всегда же я буду за тобой ухаживать. Между концертами я еще могу забежать и справиться, как дела, но остальное время тебе придется самому заботиться о себе.

Она уже почти дозрела до того, чтобы подыскать для меня в деревне женщину, которая приглядывала бы за садом и за мной, готовила и обстирывала меня, пожилую тетку, которая бы меня не «отвлекала».

— Мне пятьдесят, — объявил я, — и до сих пор я как-то сам справлялся, так что мне ловчее в одиночестве.

— Верно, — ответила Юдит, — но через десять лет тебе уже стукнет шестьдесят — эдакий старичок, любящий красное винцо, все впечатления которого складываются из телевизионного музыкального китча и пролистывания пожелтевших от времени нот, которые он считает наилучшим из всего, что пишется. Старичок, дожидающийся отчислений от «Общества по охране авторских прав, прав на воспроизведение и тиражирование музыкальных произведений», ведь его детективный сериал с успехом показывают и в Болгарии. Старичок, который прикнопливает в туалете оперные афиши, чтобы, как минимум, дважды в день иметь возможность увидеть свою фамилию напечатанной. А когда тебе будет шестьдесят, мне — тридцать два, я буду играть Лиджети и Куртага, которым уже сейчас по семьдесят, но когда им будет восемьдесят, о них все равно не перестанут говорить, потому что они верили в свою музыку и трудились над ней. И еще вопрос, будет ли мне интересно печься о каком-то старом цинике, который торчит в своей развалюхе во Франции, глазея на ящериц, забирающихся на его босые ноги.

И прежде чем я успел что-то ответить на сей патетический прогноз, Юдит исчезла в моем пока что вполне прочном домике, откуда вскоре донеслись звуки виолончели.

Завтра начинаю оперу о Мандельштаме, лихорадочно думал я, тогда придется самому позаботиться и о доме, и обо всем. Изогнувшаяся в виде буквы «S» дорога на противоположном холме сияла, будто начертанное предзнаменование. По ней ехала машина с синими сигнальными огнями, оставляя за собой пыльный след, какое-то время висевший в воздухе. Было начало одиннадцатого, время ложиться спать, а завтра в шесть предстояло ответить на все вопросы, которые обрушила на меня Юдит, а затем склониться над нотной бумагой.