…Уже начинает темнеть, на небе проступают звезды. Отчетливо слышно, как с холма, вниз по склону, катится к нам тишина. На гребне холма, четко обрисованные на светлом небе, стоят цепочкой овцы.

Старик громко свистит, щелкает кнутом и скачет вверх по склону.

Вслед за ним, круто повернув коня, скачет Бибижар. Услышав стук копыт, овцы, как по команде, поворачивают головы и смотрят вниз.

А Бибижар, пригнувшись к седлу, мчится по каменистому склону, из-под копыт сыплется мелкий щебень, рыжая грива коня пламенеет огнем. Вязаная алая кофта Бибижар похожа на степной мак.

И высокая звезда неподвижно стоит над холмом.

Любому водителю машины случалось подвозить нежданных пассажиров.

На обочине дороги вдруг вырастает фигура с поднятой рукой. Одни «голосуют» решительно, стремясь во что бы то ни стало остановить машину; другие поднимают руку неуверенно, смущаясь; третьи вообще не поднимают руки, а только вглядываются в водителя, чтобы понять уважит он просьбу или нет…

А водитель тоже посматривает на них и тоже решает: вот этого я подвезу с охотой, а вон того, с мутными глазами, что стоит, покачиваясь, как верба под ветром, — того лучше в машину не пускать…

Не раз случалось тормозить машину у обочины и мне.

Когда двое незнакомых людей оказываются сидящими рядом в машине, между ними легко завязывается разговор. И вот о нескольких случайных седоках, которых довелось подвозить мне в течение одного дня, я и хочу рассказать.

По делам редакции я выехала из Москвы ранним утром. Дорога предстояла не близкая. Отъехав от дома километров двадцать, я увидела у обочины на шоссе рослого мужчину и рядом маленькую старушку.

Мужчина, вытянув шею, вглядывался в проходящие машины. Завидев меня, он поднял руку. Я затормозила.

— Не подвезете ли мою маму? — спросил он. Он произнес именно так: «мама», а не «мать», и слово это было неожиданным в устах плечистого дяди с лысиной. — Хотя бы до поворота на Зюзино.

Старушка была худенькая, в веснушках, с живыми карими глазами. Голову ее покрывал белый платочек, воротник сатинового платья скрепляла брошка из янтаря. Из рукавов платья высовывались большие, красные, жилистые кисти рук. Она весело, с любопытством посматривала на меня.

— Садитесь… — Я приоткрыла дверцу.

Привстав на цыпочки, старушка обняла сына.

Он стоял, послушно наклонив голову, пока она целовала его. «Долго еще?» — сказал он с напускной ворчливостью, и старушка засмеялась: было видно, что это у них давняя шутка.

Он помог матери сесть, положил ей в ноги объемистую сумку. Мы отъехали.

Я посмотрела в зеркальце над щитком: он стоял на обочине и смотрел вслед машине — широкоплечий, лысый немолодой человек… Мне показалось, лицо его было печальным.

— Без шляпы ходит… — сказала старушка и вздохнула. — Вот напечет солнцем голову… Все не слушаются, все знают лучше!

— У него живете? — спросила я.

Старушка покачала головой.

— Нет, живу одна. Это у вас что?

— Радио. А почему ж не с сыном?

— У меня и дочка есть. А живу все-таки одна.

— Вот как! А кто ваш сын по профессии?

— Ветеринарный врач. Дочка — учительница. Вы только до поворота подвезите, а там я уже пешочком.

Мы помолчали.

— Меня, между прочим, многие спрашивают, почему я с детьми не живу, — сказала старушка. — А я считаю так: если есть возможность, лучше жить самостоятельно. Посудите сами. У дочки, к примеру, муж человек хороший, но вспыльчивый. Порох! Пока я в гостях, это одно дело. А если жить у них? Первая же ссора, и готово: «Мама, видите, какой у него характер?» Они через час помирятся, а у тебя на душе камень, и зять косится. Или, допустим, я у сына. Он с работы приходит поздно, невестка уже спит. Я его дожидаюсь, чай вскипячу, сядем с ним, он мне все расскажет — и про работу, и про домашние дела. Он, еще когда мальчиком был, всем со мной делился. Утром невестка спрашивает: «Что это ты стал такой разговорчивый? Со мной все молчишь, а с матерью рта не закрываешь! Откуда только слова берутся?» Вот вам и все. Сами понимаете, что было бы, если б я у них жила. А так — погостила, внуков обшила, невестке платок связала… И все рады! — Она вздохнула. — Но, конечно, уезжать всегда грустно, — сказала она и вытерла глаза. — Видели, какое у него лицо было? Как у маленького, ей-богу…

Она наклонилась и достала из сумки кусок пирога.

— Может, скушаете? С капустой, сама пекла…

Спутница моя задумалась.

— Или вот, допустим, насчет денег, — продолжала она. — Я этого не понимаю, чтоб считать, сколько у кого на книжке. Есть, знаете, такие матери, которые готовы детей, как грушу, трясти. «Я тебя вырастила, ты мне обязан…» А я так думаю: плохо ты его вырастила, если приходится попрекать да напоминать…

Старушка помолчала.

— Дети у меня хорошие, дай бог всем таких детей, — сказала она. — Пенсии мне хватает, силы пока есть — что мне им в руки смотреть? Я им не в тягость, а в помощь, в ласку. Семьдесят третий год — и все нужна… — произнесла она с гордостью.

Надев очки, она вгляделась в дорожный указатель.

— Я вас довезу до самого Зюзина.

— Что вы! Тут недалеко. А вам лишнее беспокойство. Спасибо, что посадили!

Старушка взяла сумку и зашагала, проворно переступая маленькими ногами в мальчиковых башмаках. Спина у нее была сутулая, но шагала она привычно и легко, как человек, который немало прошел по земле.

На сиденье возле меня лежал аккуратно завернутый кусок пирога с капустой.

Километров тридцать я ехала одна. Погода испортилась, пошел дождь. Обдавая стекло жидкой грязью, проносились самосвалы. Я проехала село Вязники, площадь с большой чайной, базар…

За Вязниками дорога опустела. У развилка маячили под дождем две фигуры: верзила с мешками и мальчонка лет семи.

Верзила поднял руку.

Признаться, я хотела проехать мимо. Но в это время увидела мокрое от дождя лицо мальчика и по-стариковски терпеливый взгляд, которым он проводил меня, как, вероятно, провожал не одну машину, обдававшую его грязной водой и исчезавшую за поворотом.

Я затормозила — и тут же пожалела об этом.

— Степка, садись! — кричал верзила, запихивая в машину мешки. — Хозяйка, может, багажник откроешь? ладно, мы и так! Степка, закрой дверь! Поехали, хозяйка. Сколько возьмешь до Куприяновки, если по-божески?

— Не такси, — хмуро ответила я. — Ничего не возьму.

— Во как! — сказал он презрительно и засмеялся. — Из прынцыпа или боишься? Так я инспектору не скажу! Мы тоже с понятием. Скажу: «К теще еду с золовкой…»

Я промолчала.

Машина наполнилась тем особым духом, который немедленно распространяет подвыпивший человек. В смотровое зеркальце мне было видно красное лоснящееся лицо моего пассажира.

— С базара? — спросила я.

— Ага. Рыбу привозил. Девяносто килограммов наловил, судак и щука. Расхватали враз.

— Девяносто килограммов? — изумилась я. — Как же вы столько на удочку поймали?

Пассажир захохотал.

— На удочку! Баба — она и есть баба, хоть и шофер. Удочка — это, брат, для дачников. А я человек серьезный, мне рыба для дела нужна. — Он высморкался. — У меня сети, знаешь, какие? Из чистого капрона. Шестьсот рублей плачено старыми деньгами. А ты говоришь: удочка.

— Так сетями же ловить запрещено!

— А как же! — охотно согласился пассажир. — Все как есть запрещено: и сети, и бредень, и мережа. Одно слово — любитель, последний человек. А какой же я любитель? — Он фыркнул.

— И не боитесь?

— Рыск, конечно, есть. Без рыска нельзя. Главное, доброхотов много развелось, — сказал он сквозь зевок. — Обчественных инспекторов. И уж окорачивали их, и пужали, и лодки ихние пробивали — и все ничего. Стараются. А для чего стараются? Что рыба — ихняя? Рыба обчая, для всего народа. И моя, и твоя. И хватает ее, слава те господи.

Он снова с хрустом зевнул.

— Спит Степка, уморился, паршивец, — пробормотал он. — Я его для дела беру, чтоб рыбу сторожил. Живем хорошо, ничего живем, не жалуемся. Только с умом, конечно, надо. С понятием.