— Да тише вы, дедушка, ребята слышат,— попробовала урезонить его Глафира.— Чего это вы так расходились.

Сторож воткнул лопату в зерно и с удивлением посмотрел на Глафиру.

-- А вы ухи не распущайте, можа я нерву успокоить желаю. Пашеница горит, в нутрях, как в поду. Шевелить надо.

Сторож принес лопаты, кинул ребятам.

— Все перекидывать надо. Кто половчее, пойдет со мной, будем крышу клепать.— И он наугад ткнул пальцем в меня, Славку и Артамонова.

— У него мосол в животе,— злорадно хихикнул вдогонку Захлебыш.— Пригодится забивать животом гвозди.

Сторож поставил лестницу, кряхтя забрался на крышу. Мы — за ним.

— Дыр, как в бригадировой голове. Полдня чухаться будем. А вон и сам он, как яга на метле.

Сторож посмотрел на конец улицы, мы тоже повернулись туда. По грязной дороге скакал на мохнатой лошаденке парень, ростом чуть больше нашего Костыля, босиком и без кепки. Из-под копыт лошаденки жирными ошметками летела грязь, лошадь уросила и храпела.

— От, язви тебя,— приветствовал бригадира сторож, когда тот осадил лошаденку и спрыгнул в лужу.— Ты чего ж это, Сенька, дурья башка, думаешь: пашеницу решил сгноить? Так ить тебя за это по головке не погладят. А погладят, так только снямши.

— Да что я, дядя Игнат, горбыль, что ли? Собой ток не перекроешь. Все склады перешарил, ни куска толя нет,— угрюмо оправдывался бригадир, подтягивая штаны.

Было ему лет шестнадцать, не больше. На его плечах, заменяя дождевик, лежал кусок мешковины, схваченный впереди шпагатом. Только сейчас я узнал в нем Сеньку Парфенова.

— То ж я и говорю: дурья твоя башка. А еще сродственник мне, племяш. Толь по складам ищет. Да в ентих складах одни крысы бегают. Давно бы ободрал их да ейными шкурами ток перекрыл. Запрягай кобылу да ехай к нам. Летось я драни надрал, хотел избу латать, да так и быть, спасу твою дурью башку. Вот этого бегуна возьми с собой, Булдыгерова. Весной заместо дома в зимовье утек, даже не почесался. Характерный на ноги!

Я от неожиданности покраснел, а бригадир покорно запряг лошаденку в телегу и коротко кивнул: «Поехали». За всю дорогу он не проронил ни слова, только нахлестывал прутиком по мокрой штанине. Когда накидали на телегу дранья и связали веревкой, он передал мне вожжи.

— Вези на ток, я пойду гвозди искать. Нынче у нас не то, что гвоздя, сучка не найдешь.— И зашлепал в кузницу.

Вернулся он еще более мокрый и удрученный.

— Проволока есть, а нарубить некому, кузнеца нет,— бросил он прямо в грязь моток проволоки.— Была бы помягче — на ней бы повесился.

— Я бы тебя еще за ноги подержал, для надежности,— поддержал сторож.— Дурной, а не лечишься. Тебе такой хронт доверили, а ты нюни пускаешь. Срамота прямо!

— Давайте, я нарублю,— взяв топор, как ни в чем не бывало, предложил Славка.— Я мигом.

— Это тебе не прутья рубить,— попридержал его бригадир,— тут тисы надо, зубило.

Славка сел на бревно, положил топор обухом вниз, зажал острие между коленями. Потом разогнул проволоку, положил на острие, стукнул по ней молотком. Кусок проволоки упал к ногам.

— Подари бригадиру полголовы,— встрепенувшись, попросил сторож.— Али отковырни ему малость мозгов. Такого пустяка сообразить не мог!

До вечера мы стучали молотками по крыше. Славка рубил гвозди, мы заменили прогнившие доски. Под конец сторож довольно хмыкнул и шутливо толкнул Артамонова в бок:

— Ну вот, без решениев обошлись. А то бумагу ему, подлецу, пиши.

Почти целый месяц, изредка затихая, шел нудный, въедливый дождь. То, что природа недодала летом, теперь решила отдать с процентами. Улицы деревни превратились в сплошное месиво, речка вздулась и почернела. Вечерами ребята возвращались с работы грязные и усталые.

Продуктишки, которые мы взяли с собой, давно кончились, а в колхозных кладовых было хоть шаром покати. Выдавали нам немного творога, простокваши и горьковатый, плохо отвеянный хлеб. Мы на большой сковородке жарили ячмень и пшеницу, варили из свеклы кисель.

Кунюша приволок откуда-то полмешка кормового турнепса, но оказалось, что это редька.

На другой день он притащил морковь.

— Где взял?— строго спросила Глафира.— По огородам лазил?

— Не,— отводя глаза, ответил Кунюша.— Достал тут в одном местечке.

— Унеси в то местечко и больше не доставай,— прокурорским тоном сказала Глафира.— Еще не хватало, чтобы о нас пошла дурная молва.

Кунюша отнес морковь, но вечерами чем-то похрустывал в постели.

Работать приходилось много и тяжело. Мы на несколько раз перелопатили бурты с хлебом, очистили его от мякины. А то, что надо было везти на приемный пункт, пропустили через сушилку.

Зерно было сырое, дрова тоже. В топке они едва шипели, не давая нужной температуры. Славка придумал заталкивать поленья в бурты, в которых прела пшеница. Дрова отнимали тепло, сохли сами и пшеница портилась меньше.

Потом притащил из кузницы старый мех, приладил его к поддувалу. Сушилка стала работать, как еще не работала никогда, но качать воздух на голодуху было муторно и противно.

— Хитер бобер, сахару тебе на язык,— улыбался сторож дядя Игнат.— Чево тебе тут отираться, шпарил бы прямо в академию ихних профессоров учить. Сколь они головы ломали, а до такого не докумекали.

Славка тер переносицу и стеснительно улыбался.

В последние дни сентября дождь сменился колючим снегом. Сначала, падая на землю, он тут же таял, потом белых островков стало появляться все больше и больше. Вечером замело, с севера налетел холодный ветер, а утром ударил крепкий мороз. Под ногами упруго зазвенел ледок, земля стала гудучей, твердой.

Прощаясь с нами, бригадир Сенька Парфенов по очереди тыкал каждому узкую замасленную ладонь и, стесняясь, повторял:

— Спасибочки за помощь, выручили.

— Чего там, не стоит,— солидно ответил за всех Вовка-Костыль. А Надя Филатова запрятала за спину руки, тряхнула головой, раскосо повела глазами и невпопад сказала:

- Да, да — спасибо.

Когда мы по лесной дороге возвращались домой на станцию, Захлебыш злорадно шепнул:

— Артамонов мосол проглотил, а Кунюша не меньше барана. Вон его как раздуло!

— Да иди ты, иди, чего пристал, — попытался увернуться Кунюша.— У меня живот распух, много воды выпил.

Но кривоногий Захлебыш клещом вцепился в его рукав, зло дернул за полу телогрейки. Из-под рубашки посыпалась отборная семенная пшеница.

— Вот... вот... живоглот, вот ты кто!— задохнулся от гнева Генка, не замечая, что говорит в рифму.

Кунюша попытался вырваться из цепких рук Захлебыша и невзначай ударил головой в живот Вовку Рогузина. Костыль взвыл, петухом наскочил на Кунюшу, а Федька стал выворачивать ему руки.

Кунюша скривился, из глаз брызнули слезы. Ноги его подломились, он упал на колени, а сверху вдруг на него навалился Мишка-Который час.

— Отпустите его сейчас нее, как вам не стыдно, что вы делаете,— запричитала вдруг невесть откуда взявшаяся Надя.— Сейчас же отпустите, а то я кричать начну!

Не обращая на нее внимания, Федька пригнул Кунюшу до самой земли и яростно зашептал:

— Жри, жри, не стесняйся: колхозное же, не свое!

— Ну чего вы, я же для всех старался,— хныкал Кунюша. Но Костыль стукнул его по шее и заорал:

— Жри, кому говорят!

Но тут подскочила Надя, рывком подняла Кунюшу, залепила пощечину Федьке и больно завернула руку Вовке Рогузину. Ее раскосые глаза горели синим огнем, развязавшаяся коса разметалась по воротнику пальто. На Надиных щеках яблоками пылали красные пятна.

— Урки вы, а не мальчишки,- гневно задыхаясь, выпалила она. Федька остолбенело смотрел на нее, а Вовка-Костыль растерянно хлопал ресницами.— Коля,— успокаиваясь, сказала Надя,— собери это зерно и отнеси в колхоз. А вы не смейте изгиляться над человеком!