Колькина мать прижала полотенце к глазам, а Надя вдруг просветлела и с нескрываемым торжеством посмотрела на нас.

Выйдя от Кольки, мы, не глядя друг на друга, распрощались и разбрелись кто куда. Я отправился домой. Чтобы попасть на свою сторону, пришлось обогнуть воинский эшелон: паровоз набирал воду. Было уже темно, и в приоткрытые двери теплушек виднелись раскаленные докрасна печки. На противоположной стене вагонов тускло посвечивали фонари. На тормозных площадках стояли закутанные в тулупы часовые, на тендере матово поблескивали пулеметные стволы. Мимо меня с котелком в руках пробегал красноармеец.

— Какая станция, мальчик?— спросил он. Услышав название, громко засмеялся:

— Клюка, это еще куда ни шло, а я вот бывал на станции Костыль!

Мне тоже стало смешно. «Надо сказать Рогузину»,— подумал я про себя.

Было очень морозно, и от паровоза поднимались белые клубы пара. За дверями теплушек о чем-то негромко переговаривались бойцы.

«И отец вот так когда-то проедет,— подумал я, плотнее запахиваясь в пальто.— Вот бы увидеть!»

Перешагнув порог дома, я так и остолбенел. Около кухонного стола, распахнув полушубок, сидел на табурете отец и маленькими глотками прихлебывал чай! Около него, заглядывая в глаза, стоял Шурка и примерял шапку-ушанку с большой красной звездой. Мать, радостная, возбужденная, хлопотала около стола.

— Хорошо, сынок, что ты появился. А я уж думал, что не дождусь, — поднялся отец навстречу. Он поздоровался со мной за руку, как с большим, и пристально посмотрел в глаза.

— На фронт еду, к счастью, поезд остановился...

В это время настойчиво загудел паровоз.

Мать встрепенулась, прильнула к отцу.

— Ничего, ничего, за нас не беспокойся, у нас все хорошо. Всякие трудности бывали, и эти переживем. Воюйте, как следует, а с хозяйством мы управимся.

Отец торопливо застегнул полушубок и надел шапку.

— Папа, а если я с тобой до Черемуховой доеду, там толкача прицепляют. Переночую в интернате у Славки, а утром пригородным приеду? — залпом выпалил я. — Мне и собираться не надо, я уже одетый.

— Право, не знаю, — растерялся отец. Но мать под толкнула меня в спину и торопливо сказала:

— Езжай, езжай, чего тут раздумывать. Хоть за меня с отцом наговоришься!

Отец трижды поцеловал мать, Шурку и крикнул с порога:

— Как только приеду, сразу же отпишу! До свидания, до встречи!

Поезд уже стал набирать ход, когда мы подбежали к большому коричневому пульману.

— Товарищ лейтенант, можно мне взять до соседней станции сынишку? — крикнул отец в темноту вагона.

— Давай, давай, — раздался оттуда басовитый голос. — А мы тут, грешным делом, было подумали, что и ты отстал.

Чьи-то руки подхватили меня и втащили в вагон. Следом запрыгнул отец.

— А что, Коломеец разве еще не нашелся? Может, он по ошибке сел в чужой вагон?— спросил отец, отдышавшись.

— Вряд ли,— ответил все тот же с хрипотцей бас. Голос мне показался знакомым, но я не мог вспомнить, где я его слышал. — По всему эшелону сделали перекличку, нет его — как ветром сдуло.

— Может, просто отстал, еще нагонит в пути.

— Как бы не так. Перерыли весь вагон, ни рюкзака, ни оружия не нашли. Дезертировал Коломеец, факт. Комендант говорит, что такие случаи уже бывали.

Говоривший открыл дверцу буржуйки, подкинул щепы, и вагон осветился красным, колеблющимся светом.

— Иван Андреевич? — недоверчиво тронул я его за рукав полушубка. — Это вы, да?

— Васька? — не меньше моего удивился Иван Андреевич. — Ну и ну, бывают же такие встречи. Скажи — не поверят. А я вот на фронт еду, будем с твоим отцом колошматить немцев. Шов еще не разодрал, с крыши больше не прыгал? Мою голову Яков Андреевич так починил, что теперь ни одна пуля не прошибет.

Бойцы с интересом прислушивались к нашему разговору. Колеса мирно постукивали, вагон подергивало и качало.

— Как там житуха теперь, сынок? — придвинувшись, осторожно спросил пожилой, рябоватый боец с прокуренными усами. — Говорят, на голодном пайке сидите?

— Не, чего там, паек дают, — как можно солидней ответил я. — С махоркой вот туговато, а так ничего.

Все вокруг засмеялись, а молоденький боец уточнил:

— Значит, с махоркой в школе туговато, а с выпивкой как?

— Да я не про себя, — краснея, отодвинулся я от печки.— Это в магазине всегда спрашивают, когда будет махорка. Про другое не говорят... А ты, папа, опять в разведке будешь служить, да? — попытался я переменить разговор.

Отец когда-то часто рассказывал, как он воевал в партизанской разведке.

— Твой отец теперь переквалифицировался, — ответил за него Иван Андреевич. — Он у нас командир пулеметного расчета. Видел? И Иван Андреевич выкатил из-под нар станковый пулемет.

— Помнишь, ты рассказывал про игрушечную войну? В народе говорят: «Если дети начинают играть в войну, жди настоящей». Так оно и случилось... Ну, а настроение как у людей, что говорят о войне, о победе?

Мне было неловко оттого, что я оказался в центре внимания. Но отец слегка подтолкнул локтем:

— Ты рассказывай, рассказывай, не стесняйся. Мы полгода в степях стояли, с людьми не виделись.

— Настроение боевое, — начал было я, как ка политинформации. Но, увидев укоризненный взгляд отца, поправился:

— Всяко люди живут, кто как. Картошка вот нынче не уродилась, а так бы все ничего. Сегодня мы теплые вещи собирали для фронта. Так почти все последнее отдавали...

— Молодцы, правильно действуете,— похвалил высокий сутуловатый боец. — Теперь вы вообще должны заменить нас в тылу. Читал в газете письмо пионеров из Татарии? — Он расстегнул планшетку и протянул сложенную в несколько раз газету. — Возьми вот, прочитай в школе.

— И пусть ответное письмо напишут в Татарию, товарищ политрук, — предложил кто-то.

— Это они сообразят, не маленькие. Ну, а войны с Японией не боитесь?

— У нас дед Лапин к ней готовится. Каждый день чистит свою берданку.

— Вот это дед, всем дедам дед,— весело зашумели бойцы, когда я рассказал им про Хрусталика.— Уж если вы хлопочете для победы да Хрусталики оружие чистят, тогда япошкам несдобровать!

Поезд замедлил ход, паровоз требовательно загудел.

— Приехали, — погрустнел отец, когда поезд дернулся и затих. — Управляйтесь тут без отцов. Вы теперь быстро должны взрослеть. — И, развязав рюкзак, вытащил две банки консервов.

— А это тебе от меня, — сказал рябой, вытаскивая кусковой сахар, — подставляй карманы.

— И от меня, и от меня! — загалдели бойцы. На моих коленях выросла делая груда подарков.

— Да что вы, куда нам столько! — растерялся я. — Вам самим надо!

— Ничего, ничего, бери, — ободрил Иван Андреевич, подавая вещевой мешок. — Это когда мы в степях сидели, с питанием было туго. А теперь фронтовая норма идет. И обмундирование — видел? Каюк фрицам — сибиряки едут!

В Черемуховой поезд простоял минуты две, не больше. Сзади подошел толкач, звякнули буфера, паровозы погудели друг другу, и поезд медленно пошел на подъем. Высунувшись из вагона, отец долго махал рукой; его самого не было видно, лишь смутно белел его полушубок. Я не вытирал слез, они выкатывались из-под ресниц и мерзлыми горошинами падали на застывшую землю, — было не меньше пятидесяти. Я словно предчувствовал, что эта встреча — последняя, и стоял на перроне до тех пор, пока подслеповатые фонари толкача не скрылись за поворотом.

Славка не ожидал моего появления в интернате.

— Ты что, с неба свалился? — захлопал он белесыми ресницами, близоруко щуря глаза.

А ты знаешь, что твой отец скоро вернется? — вопросом на вопрос ответил я ему. — Я отца проводил — на фронт он поехал... А вы ничего живете, с электричеством. Не то, что мы — при коптилке сидим.