«Все-таки здорово они придумали спуститься сверху! Я бы так не сумел».

Наскоро сполоснув лицо, я на цыпочках вышел из дому. «Надо проверить перемет, вдруг кто зацепился».

Вчера, переборов страх, я все же сходил на речку и закинул сплетенную из конского волоса леску с крючком из загнутой английской булавки. Вода в речке была ключевой, жгучей, не то что в Жипках, и бродить по ней с вилкой было невмоготу.

До речки от нашего непаханого огорода было метров сорок, не больше. Тропинка влажная, от проступавшей сквозь дерн воды ноги сразу закоченели.

Желтые цветы одуванчиков еще не раскрылись после холодной ночи. По берегу речки неприкаянно бродил одинокий кулик, словно дожидаясь свидания со своей куличихой.

Я подошел к кусту, к которому была привязана леска, и дернул за плетеный волос. Леска не поддавалась. Заглянув в воду, я увидел, что она запуталась в коряге.

— Черт с ней,— решил я и вдруг заметил, что из-за коряги выглядывает черная голова, медленно поводя глазами. Я чуть не задал стрекача, но тут же сообразил, что голова — рыбья.

Не помня себя, я плюхнулся в воду, и схватил рыбу за жабры. Сразу же все тело покрылось синими пупырышками, мне показалось, что в меня вонзились тысячи игл. Но я не замечал холода и дрожащей рукой начал распутывать леску. Потом перекусил ее зубами и торжествующе вылез на берег. В руках у меня трепыхался огромный черный налим, каких я до сих пор еще не видывал. Приплясывая от радости, я прилетел домой, вытащил в сени таз, налил в него воды и дугой уложил туда рыбину.

«Вот встанут наши, обалдеют от удивления»,— самодовольно подумал я, лязгая зубами от холода.

Потом снял с себя одежду, выжал и, чтобы разогреться, полез по углу дома на чердак.

На чердаке, около самого края, я обнаружил волосяную веревку. Она давно уже валялась тут, мы с Шуркой поднимали на ней сюда всякую всячину.

«А вот я сейчас докажу, что я тоже не лыком шит,— подогретый удачей, подумал я.— Привяжу ее к концу крыши, ж-жик! — и съеду вниз, как с катушки».

Взяв веревку, я перебрался на крышу и привязал один конец к выступающему с торца коньку. Потом бросил другой конец вниз и невольно зажмурился: до земли было метров пять. Но тут словно кто-то подтолкнул меня в бок: «Генкины дружки не боялись. Спущусь как раз вон на то бревно, а потом пойду будить наших». Я закрыл глаза, обеими руками ухватился за веревку и стал торопливо сползать с конька крыши. В это время в доме скрипнула дверь, потом хлопнула калитка, и я услышал сердитый голос отца:

— Спрыгни, бот только попробуй, спрыгни!

Я было хотел подтянуться, но почувствовал, что веревка под моими руками стала расползаться, неуклюже дернулся и вместе с лопнувшей около самого узла веревкой полетел вниз, на распластавшееся внизу бревно.

Потом я почему-то очутился на кровати, и около меня истошно завопил Шурка: «Васька по-ме-ер!». Потом меня куда-то понесли, дробью застучали колеса, и кто-то повторял бесконечную фразу: «Проклятое, проклятое, проклятое место». «Считай, считай, считай...» — приказывал другой голос. Я досчитал до пятнадцати и словно куда-то провалился.

Пришел я в себя в какой-то странной голубовато-зеленой комнате. На единственном окне маятником раскачивалась плотная штора. Через круглую дырку в ней пробивался яркий пучок света и по стене безалаберно прыгал солнечный зайчик. В ушах шумело, голова была словно набита мякиной. Ужасно хотелось пить, нестерпимо зудился живот.

Это был как раз тот случай, когда хочется всего одновременно: пить, есть, спать, ходить, лежать, петь, молчать.

Я протянул руку — она была негнущейся, одеревеневшей. Дотронулся до живота и испугался: на нем лежало что-то длинное и тяжелое. С большим трудом стащил с живота странный мешочек и с отвращением вытолкнул его из-под одеяла. Послышался мягкий, приглушенный шлепок — мне показалось, что на пол свалилась огромная скользкая жаба. В ту же минуту надо мной склонилось румяное девичье лицо.

— Лежи спокойно, тебе нельзя шевелиться,— строго повела бровями незнакомая девушка.

— Пить,— попросил я, но сам не услышал своего голоса.

Девушка прижала палец к губам и шепотом приказала:

— Открывай рот!

Я открыл рот, но вместо стакана с водой девушка взяла пинцет и влажной ваткой смазала нёбо. Я ощутил солоноватый вкус и настойчиво повторил:

— Пить!

— Нельзя тебе пить, тебе надо спать,— все так лее строго прошептала девушка, поправляя одеяло и укладывая набитый песком мешочек на живот.— Спи!

«Фу, какой гадкий сон»,- вяло подумал я, снова проваливаясь в какую-то бездну. Солнечный зайчик раздвоился и поплыл перед глазами оранжевыми кругами.

Когда я проснулся снова, зайчика уже не было, а под потолком чуть тлела желтая электрическая лампочка.

Невозможно зудился живот, его давила все та же тяжесть. Хотел протянуть руку и не мог. Чуть повернув голову, я увидел глаза незнакомого человека. Голова его была забинтована, одеяло натянуто до подбородка. От этого он походил на мумию. Я стал вяло соображать,— снится мне это или я на самом деле проснулся.

Человек спросил:

— Ну что, вояка, очухался?— голос у него был густой, хрипловатый.

— Угу,— промычал я, делая отчаянную попытку освободить руку.

— Тише ты, леший!— предостерегающе пробасил сосед.— Для того твои руки и привязали, чтобы ты их не совал, куда не надо. Вон в обед чуть шов себе не располосовал.

— Зудится же, щикотно вон как,— стесняясь, заерзал я.

— Зудится! Скажи спасибо, что не болит.

Мужчина говорил чуть повернув голову. Живыми казались только его глаза. Лицо было мертвенно-бледным, осунувшимся. Далее брови казались белыми. Теперь я окончательно понял, что нахожусь в больнице. В нашей палате стояли четыре кровати, две из них пустовали. Моя стояла около окна, его — около двери. Лежали мы друг к другу ногами, «валетом», и хорошо видели друг друга.

Губы у меня пересохли, я провел по ним сухим языком и хотел попросить пить. Но мужчина закрыл глаза и яростно заскрипел зубами.

«Только бы не помер»,— со страхом подумал я. Но тут же успокоил себя: «Если бы помирал, то кричал бы, как дед Елгин». Мужчина снова застонал, заскрипел зубами и стал бормотать что-то быстрое и несвязное. «Вот теперь, наверное, помирает,— с ужасом подумал я.— И никого нет, и той девушки нет».

Лампочка под потолком тлела едва-едва, в комнате стояла густая синева, видимо, начинался рассвет.

Я лихорадочно начал дергать руками, но они были крепко привязаны к кровати.

С большим трудом, обливаясь потом, я вытащил правую руку и стал торопливо колотить в стену. Но рука была совсем слабая, и звука никакого не получилось. На тумбочке лежал только пинцет с ваткой. Правой рукой я не мог достать его, да если бы и достал, вряд ли бы км можно было постучать сильнее.

Я поднял руку к вдруг над головой, на спинке кровати, нащупал наушники. Рванув их на себя, я изо всех сил начал колотить ими в стену.

Одна чашечка раскололась, и мембрана с тоненьким звоном упала на пол. Зеленовато голубоватая краска чешуйками отскакивала от стены и тоненькой струйкой сыпалась на кровать.

В коридоре послышались шлепающие шаги, распахнулась дверь, и в палату заглянул заспанный мужчина в синем больничном халате.

— Чего?— недовольно пробурчал он. Но увидев посиневшее лицо больного, моментально исчез. Через минуту в комнату суматошно вбежали две пожилые женщины в белых мятых халатах. Одна из них повторяла:

— Ах, боже, грех-то какой! Как же я забыла, что Валька смоталась в военкомат. Ефросинья, ну чего же ты хлопаешь глазами, где спирт? Ах, Иван Андреевич, подожди, голубчик, минутку. Ефросинья, ну давай вату, чего ты такая неразворотливая!

В ее руках холодно блеснул шприц, и я испуганно зажмурил глаза.

— Ну вот, теперь ему будет легче,— облегченно сказала женщина.— А ты, Ефросинья, не спускай глаз с этой палаты, она же у нас самая тяжелая.