— Раиска, поди за Белкой! — приказывает мать. — Опять эта гулена ушла неведомо куда.

Коров две, и обе одной масти, но одна уже пожилая — это Астра, она далеко от дома никогда не уходит; а Белка молода, вторым теленком только, вот она-то и есть гулена.

— Да что я, нанялась за нею ходить? — привычно огрызается Раиска. — Пусть шляется хоть до утра.

— Семнадцать лет девке — эва какая кобылища вымахала! — а рассуждает, словно дите по третьему годику, — столь же привычно ворчит мать.

Это она, между прочим, обращается за сочувствием к Астре, у них полное взаимопонимание: обе матери, у обеих по дочери, у одной Белка, у другой Раиска.

— Поди, поди… Да не гони ее шибко! Она у нас выменем слаба, все молоко разбрызгает, растеряет.

Белка не боится ни прута, ни волков, ходит вольно: в деревне на месте исчезнувших домов — заросли черемухи, тополиной молоди, а меж ними высокая, сочная трава; да и вокруг по бывшим усадьбам, где стояли когда-то риги, сараи, и на околице, где в пору давнюю были скотные дворы, есть чем потешить брюхо такой солощей скотинке, как Белка. Есть еще выгон, где теперь пасутся лишь вольные стаи дождевиков да шампиньонов, и поля сеяные… В прошлом году эта холера объелась на озими, чуть не подохла; хотели уж зарезать, да некому — нет в Сутолмине ни одного мужика, все повывелись. Однако вот отпышкалась, отвалялась… Слава Богу, нынче нет поблизости озими, а далеко идти Белке лень, да и интересу нет: от здешней ли хорошей травы другой искать!

Года три-четыре назад, когда Раиска была девчонкой, мать заставляла ее пасти своих коров, но Астру-то чего пасти — она и так никуда не уйдет. А вот к Белке надо четырех пастухов приставить, и все равно не устерегут. Пробовали на привязи эту скотинку держать, но и веревки такой крепкой нету. Теперь отволели обе, никого не слушаются — и Белка, и Раиска. Конечно, им хорошо так-то, и зря их матери беспокоятся.

Смеркалось; трава покрылась росной испариной, Раиска шла босая, потому ноги стали мокры и захолодали.

— Белка! Белка!

Коростель скрипел в низине, где уже поднялся туманец слоистый — если идти там человеку, голова будет видна, а остальное утонет в белом молоке. На закатном небе самолет вычерчивал то ли молочную, то ли меловую дугу. Куличок просвистел над головой Раиски — опаздывал к своей куличишке с куличатами.

Если б не белая масть коровы, ни за что не найти бы гулену там, где она нынче паслась, — в кустах вдоль старого проселка, по которому нынче никто не ездит. Она б и заночевала здесь, с нее станется.

Вот уж кому хорошо живется на свете, так корове Белке: гуляй себе целыми днями, никакой работы — картошку не окучивать, траву не косить, сена не сушить, гряды в огороде не полоть, на рынок в город пудовую кладь не возить.

Раиска в досаде хлестнула Белку прутом:

— Ах ты, карамора кривохвостая!

Корова неодобрительно оглянулась, но шагу не прибавила. Потому не прибавила, что умная: молоко уже побрызгивало на траву с ее сосков, а что будет, коли побежит?

— Шлялка… ни стыда, ни совести, — выговаривала Раиска рассерженно. — Не по первому годику — эва какая вымахала: с вагон! А все бы прыгала да скакала. И в кого задалась? Мать-то у тебя смиренница. Правда, отец неведомо кто…

Тут она кинула взгляд на Яменник — и не то, чтобы вздрогнула, но этак опешила, приостановилась.

Яменник — лесок непутевый; сосны да ели растут в нем почему-то корявые, годные только на дрова. Да и тех не добудешь: ямы да канавы тут, обомшелые камни да густо разросшиеся кусты бредины. А еще могучие кусты можжевельника — таких нет нигде: в два человеческих роста и выше, да такие плотные, что в каждом можно спрятаться, не увидит никто.

Зимой слышен из Яменника волчий вой… или словно бы крики, стоны. Выйдешь в морозную ночь да при полной луне — а оттуда: у-у-у… Жуть возьмет! Хорошо, что лесок этот от Сутолмина неблизко — небось, километра полтора или два до него.

Говорят, в первую мировую в Яменнике прятались дезертиры; у них там были землянки, запутанные лазы в чаще. Мужички эти ходили отсюда на дорогу-каменку, грабили проезжающих, а из деревень дальних крали девок молодых да красивых. Ну, насчет девок явное вранье, а вот все остальное про дезертиров сущая правда — были они местные, кое-кого помнят и доныне по именам. Небось, жен своих и крали, а вернее, сами те жены к ним похаживали.

Дезертиров не стало, а лесок этот все равно пользовался нехорошей славой. Даже когда Сутолмино было еще многолюдной деревней, летом никто не ходил в Яменник за грибами или за ягодами, хотя говорили, что и того, и другого там даже в неурожайные годы довольно. Подойдешь ближе и видишь: на той стороне пруда или за ямами рдеет земляника… или рыжики рассыпались стайкой. Но почему-то лезть за ними через ямы да через кусты охоты нет. Пропадай она, ягода; пропадай и грибы.

Единственное, из-за чего, хочешь не хочешь, а надо идти в Яменник — это можжуха. Без нее как кадки под огурцы да грибы парить? Можжушный пар — самый здоровый. Да и ягоды можжушные от многих болезней помогают — так старухи говорят. Из-за можжухи и ходили в лесок этот. С боязнью, но ходили-таки.

Теперь же увидела Раиска огонь в Яменнике: горел костер. Он угасал, но вдруг разгорелся ярко — небось, подбросили хворосту — и показалось даже, что человеческая фигура мелькнула в свете.

— В Яменнике кто-то грудок развел, — сказала Раиска матери, когда вернулась домой.

— Показалось тебе, — отмахнулась та.

— Ничего не показалось, — упрямилась Раиска. — И грудок, и человек возле него…

Но говорила уже не очень уверенно: может, болотные огни там, и нет никакого костра?

— Сама посуди: кому там быть? — сказала мать, а по голосу слышно: встревожилась. — Ради чего туда кто-то пойдет, да еще на ночь глядя?

— Может, уголовники? — предположила Раиска. — Убежали из тюрьмы…

— Хороший разговор на ночь, — проворчала мать. — Болтаешь неведомо что. Зачем кому-то понадобится Яменник наш?

— Награбленное прячут.

— Самая-то глушь в большом городе, а не в дремучем лесу, — вздохнув, возразила мать.

Еще подумала и добавила:

— Все преступники там, а у нас тут нету. Мы живем чисто.

— Может, дезертиры? Убежали из армии… не хотят служить.

Раиска даже размечталась вслух:

— А что? Поселились двое-трое… построили себе шалашик, грибочки на костре жарят, ягодки собирают… по вечерам песни поют. Надо будет сходить послушать попозднее.

— Я тебе схожу! — пригрозила мать. — Ишь, глупости-то сколько в голове!..

А на другой день было воскресенье. Раиска ездила продавать творог и сметану: в Сутолмине, кроме Белки да Астры, еще четыре коровы у разных хозяев, но хозяева эти на базар не ездят — немощны. Вот и поручили это дело Раиске. Она продавала свою и чужую сметану да творог два раза в неделю — по четвергам и воскресеньям.

На обратном пути из города, когда шла по проселку от деревни Дятлово, и уж свое Сутолмино было на виду, настиг ее дождь. То есть не настиг еще, успела встать под дерево — это была одинокая елка возле клеверного поля. И вот, стоя тут, увидела странного для здешних мест человека.

Человек этот шагал по меже, словно по дороге, и прошел совсем близко, не заметив Раиски. А вид имел этакий дачный, городской, прямо-таки какой-то барский: костюмчик легкий кремового цвета и явно заграничного покроя, кепочка с большим козырьком, на ногах что-то вроде легких тапочек или сандалий. И что совершенно поразило Раиску: он был с тросточкой. Не с палкой, вырезанной где-то по пути, а именно с тросточкой, совсем не самодельной; такие, должно быть, продаются в валютных магазинах или достаются по наследству от богатых родителей. У Раиски глаз острый, успела рассмотреть: тросточка имела набалдашник желтого цвета… уж не золотой ли?