— Осторожно: я сейчас улыбнусь, — предостерег он каким-то особенным голосом.

И улыбнулся всем лицом сразу — губами, щеками, лбом… Но самое главное произошло в его глазах: ласковый свет полыхнул в них, подобно зарнице, и Раиска почувствовала, как теплой волной окатило ее всю, и в смущении отступила. А сделав шаг назад, потупилась на мгновение и опять посмотрела на него, желая видеть его улыбку снова.

— Приходи ко мне сегодня вечером, — сказал он, понизив голос. — Когда стемнеет… или чуть-чуть пораньше, в сумерках.

— Куда? — спросила она непроизвольно, повинуясь отнюдь не своему разуму, а его воле.

— Ко мне, — он понизил голос до шепота. — Я буду ждать.

— Ладно, — сказала она тоже шепотом. — Хорошо.

— Чего ж хорошего? — спросил он уже погромче, после паузы. — Подумай сама: потрепанный жизнью и подержанный другими женщинами мужчина, уже в немалых годках — пятый десяток пошел! — приглашает тебя прийти к нему в лес… не когда-нибудь, а под вечер, когда стемнеет… и ты соглашаешься.

Раиска ошеломленно молчала; потом повернулась и пошла к деревне, сначала медленными шагами, потом быстрее.

— Разве это не холопство? — спросил он ей вслед.

Нет, она не очень-то и негодовала на него. Она не чувствовала себя униженной или оскорбленной. Разве не справедливо он сейчас поступил? Разве не правду он сказал? Она так легко покорилась, а это и есть холопство. С его же стороны все было честно и благородно.

Раиска осознала теперь, что он каким-то образом обрел власть над нею. Она покорилась этой власти, и вот что примечательно: рада была этому! А откуда эта власть? Уж не оттого ли, что когда-то его предки владели ее предками, крепостными крестьянами?..

С этим надо было непременно разобраться.

Следующим днем был четверг, но Раиска не поехала в город, сказавшись больной. Мать отправилась вместо нее на рынок. Так бывало и раньше.

Едва только мать за порог, Раиска тотчас стала собираться… в Яменник. Зачем, сама не знала. Вырядилась в новое платье… Только в таком платье и лазить по чащам в Яменнике! Но она должна быть сегодня как можно наряднее!

Что за чувство ею владело? Не шла — летела на крыльях. Ветерком ее несло, словно пушинку.

На этот раз она даже заблудилась и некоторое время плутала по лесочку, прежде чем выбралась на едва заметную тропку. Это была не та, по которой она пробиралась несколько дней назад, и вывела ее не туда, куда хотелось, — к ручью, который она услышала, еще не видя его самого.

Ручей тут растекался довольно широко. Дно его было ровным, усыпанным мелкими разноцветными камешками. Вода стлалась тонким слоем и была совершенно прозрачна. А камешки лежали отнюдь не в беспорядке — их выложили таким образом, что угадывался… чей-то лик. Раиска не сразу, но увидела его: он был выложен не ясно, а… угадывался! Причем не с любой стороны, а, пожалуй, только с одного бережка, с одного места. Отсюда более или менее ясно можно было видеть и волосы, обрамлявшие лицо, и глаза, и брови, и нос, и губы… То был женский портрет! По наклону головы, по высверкам в глазах, по складке губ можно было поймать очень печальное выражение на лице этом.

Но стоило Раиске отступить в сторону несколько шагов, как изображение исчезло.

«Мне почудилось», — подумала она, но, вернувшись на прежнее место, опять увидела: да, лицо женщины, очень красивой и очень печальной — оно опять проглянуло сквозь движущийся слой воды. Движение воды придавало лицу живой, несколько изменчивый вид.

По берегу трава была притоптана, тут и там лежали малыми кучками разноцветные камешки. Значит… а то и значит, что изображение возникло не само собой, да и не могло так-то возникнуть! Кто-то искусным образом выложил камешки, верно сориентировав грани их, — получился мозаичный портрет. И этот «кто-то» был, конечно же… ясно, кто.

Арсений Петрович Сутолмин выкладывал мозаику.

«Так он художник!» — осенило Раиску. — Вот почему он такой странный. Все художники маленько с придурью, с прибабахом, с «тараканом»… Муравлик однажды весь вечер толковал ей о том, что художники, писатели, артисты — все с «тараканом», что именно потому они и талантливы: одаряя одним, природа уравновешивает это, обделяя другим. Вот ей, Раиске, ни за что не выложить камешками портрет, ей это даже в голову не приходило, а помещик Сутолмин, столбовой дворянин — выложил… Впрочем, все, что он говорил про свое дворянское происхождение, — вранье. Может быть, он сам верит, что это правда, но это вранье. Насочинял скуки ради… Может быть, хотел произвести впечатление на нее, Раиску. Хотел понравиться.

«Да и Бог с ним! Чем бы дитя ни тешилось… Гораздо важнее другое… Кто эта женщина? И почему она так печальна?»

Возле ручья с изображением женского лика Раиска просидела довольно долго. Потом выбралась из Яменника тем же путем, что и пришла. Постояла на опушке, глядя на свою деревню, поразмышляла: «Если его нет возле пруда, то он ушел куда-то далеко, не скоро вернется, и у меня есть время…»

Она повернула опять вглубь лесочка.

На этот раз сразу вышла к тому месту, где стояла палатка. Остановилась тут, прислушиваясь к звукам. Вокруг было этак словно бы сонно. Дрозды перекликались. Жаворонок пел над ближним полем.

Всё занятно было тут Раиске. Желтая бабочка пролетела, словно бы кувыркаясь в воздухе. На осоке пруда поблескивали слюдяными крылышками стрекозы. Ветер, набегая волнами, играл листвой ближних осинок. А в пруду, в маленьком заливчике, лягушка старательно терла одна о другую мокрые резиновые калоши.

«Небось, и вечерами, и утрами ему квакает… — подумала Раиска. — А он слушает… Наверно, это ему в удовольствие».

Медленным взглядом обводила она это обжитое место, дивясь тому, что во всем тут видна была аккуратность. Ни обрывков бумаги, ни какого-то иного мусора. Нет обломанных веток, выброшенной из пруда тины… Человек, живший тут, даже траву старался поменьше топтать.

«А хорошо тут! — решила Раиска. — Я б тоже так-то пожила».

Осторожно ступая, чтоб не оставить следов, обошла она палатку вокруг. Замирало сердце: а ну как сейчас вылезет этот Арсений Петрович из своего полотняного домика да и спросит:

— А чего тебе тут надо? Как ты смеешь сюда заходить, холопка?

У нее было такое ощущение, словно она пришла в чужое жилье незваная и воровато оглядывает чужое добро. Она решила заглянуть в палатку. И заглянула: там было много мягких вещей — то ли одеяла, то ли подушки… матрац надувной, на матраце том радиоприемник… и даже телевизор, величиной с хлебную буханку.

Раиска со смущением отступила: смелость ее принимала уж слишком предосудительный характер.

А вид от палатки, как отметила она, — словно с веранды барского дома. И на пруд, и на берег за прудом, где недавно выплясывала девка в сарафане… холопка. Она купалась в чем мать родила… и вся эта сцена — как на ладони отсюда.

«Ну и что особенного! — стала она оправдывать себя. — Подумаешь! И на пляже люди раздеваются… А чем тут не пляж?»

Вот мостки, с которых он умывается; сделаны неумело, неосновательно, зато незаметны и не нарушают диких зарослей пруда — тут и осока, и тростник мелкий, и белые кувшинки.

Вот висит на сучке дерева его куртка-ветровка, а под елкой стоят его белые сандалии.

Вот в осоке у воды чисто вымытые кастрюли, миски, сковородка; над ними сушится на ветерке полотенце «кухонное».

«Ишь, порядок везде, — отметила Раиска, — как у хозяйственной женщины. Уж не ухаживают ли за ним?»

Мысль эта немного насторожила ее: может, он не один тут живет, а с женщиной? Но тогда кое-какие вещи женские вещи тут были бы…

«Халат, глядишь, висел бы или тапочки да туфли стояли под кустом рядом с его сандалиями, — размышляла Раиска. — А что, если к нему кто-то приходит… например, из другой деревни?»

Она тотчас отогнала эту мысль: некому сюда приходить! Да и кто о нем знает? Вот только она, Раиска, да еще мать. Но ведь мать не пойдет сюда!