У вокзальной стены на скамье, уставленной узлами, сидели не городские, а явно деревенские женщины и тоже ели белую булку с мороженым. Проходившие мимо почему-то оглядывались на них, и на лицах некоторых Федя замечал брезгливую гримасу. Неужели тоже везут шерсть со свалки? Нет, женщины сидели вполне беззаботно, не опасаясь милиции, и одна из них, с большими печальными глазами, показалась даже Феде знакомой. Ну да, это она у шерстобойной машины в Верхней Луде так сострадательно советовала Степану Гаранину пойти в больницу, заметив кровь у него на спине.

А оглядывались на этих женщин, как догадался Федя, вот почему: руки у них были почти черны — не от грязи, нет, а от краски, точно такой, от какой черны они и у пятинских валял; краска въелась во все трещины кожи, в царапины и порезы, в заусеницы у ногтей — ее не отмоешь. И вот такими руками деревенские держали белейшую московскую булку и белейшее мороженое.

Он испытал горячее родственное чувство к ним, подумав: «Это наши…», и опять вызывающе смотрел на тех, кто оглядывался на них с осуждением.

«Да, мы такие, — думал он при этом. — А вам-то что? Мы не воруем и не побираемся; мы работаем… Осудить-то легко, на это большого ума не надо».

— Билетов нет, — сказал вернувшийся от вокзала Степан.

— Как это? — встревожился Федя. Ему и в голову не приходило, что если есть поезд, то билетов может не быть на него.

— А так: нету и все. Передо мной бабы из Дронникова взяли последние. Им повезло.

Вот-те на! Как же теперь?

— Пошли на прорыв, — сказал Степан.

— Куда?

Он, не отвечая, подхватил свои вещи, зашагал торопливо, оглядываясь направо и налево, будто ожидая нападения с какой-нибудь стороны.

Пересекли суетливую толпу возле вокзала, свернули из светлого места в темноту, спрыгнули с перрона и, спотыкаясь, пошли по шпалам.

— Ты куда, Степан Клементьич?

— Не кудакай, Федюха, потом объясню. Делай, как я! Времени у нас в обрез.

Он полез под вагон, волоча за собой чемодан и сумку, Федя за ним следом. Оказались между двумя поездами, опять поднырнули под вагон. Вынырнули — чумазый мужик с железяками в руках закричал на них издалека:

— Семафор уже открыт! Поезд вот-вот пойдет!.. Распластает вас, дурачье!

И заругался матерно. Степан, не обращая внимания на него, полез опять под поезд — тут Федя больно ударился хребтом обо что-то, застонал. Степан ему:

— Скорей, скорей, Федюха!

Наконец, очутились перед поездом «Москва-Углич», на который уже шла посадка, но с другой стороны, с перрона — там шумела толпа, слышались отчаянные крики. Степан проворно встал на подножку вагона, отпер чем-то вагонную дверь, нырнул туда и скомандовал шёпотом:

— Кидай вещи, я принимаю.

Покидали, влез и Федя; Степан по-хозяйски захлопнул и запер дверь. Осторожно заглянул в вагон — пассажиры с шумом и гамом рассаживались там. Несколько минут напряженного ожидания, когда по крикам можно было догадаться, что посадка заканчивается, поезд вздрогнул и тронулся.

— Держись за меня, Федюха, со мной не пропадешь. Эх, Зинки нету, она б нас прикрыла от ревизоров! Ну, ничего, обойдется. Главное — едем! Пошли туда, не бойся.

Вот теперь они вошли в вагон, затолкали, затиснули вещи среди прочих. Их ругали, Степан беззлобно отбрехивался и, этак добродушно матерясь, как-то сумел не только занять хорошее местечко для себя и спутника, но и вызвать даже сочувствие, признавшись, что они оба без билетов.

— Полезайте под сиденье, тут сундук, — советовали им, смеясь. — Мы на вас сядем.

У соседей, похоже, проснулся интерес: как будут выкручиваться эти двое?

Степан, пошучивая, зорко посматривал вдоль вагона.

— Проводница, — сказал он предупреждающе. — Эх, жалко, не Зинка! Граждане, ну вы тут присмотрите на нашими вещами, мы с Федюшкой удерем. Федор, за мной!

Вышли в тамбур. Тут Степан отпер дверь по ходу поезда, перешли в соседний. В этом тамбуре стояли и беседовали двое военных без шинелей, с поскрипывающими ремнями, оба чисто выбритые, на лицах обоих будто отблеск печного жара. Они оглянулись на вошедших, и почему-то сразу оробевший Степан спросил:

— Не угостите папиросочкой, товарищ майор?

Один из военных вынул из портсигара папироску, что-то щелкнуло у него в кулаке, показался огонек. Степан прикурил; продолжая разговаривать, военные ушли в вагон. В раскрывшуюся на несколько секунд дверь Федя увидел коридор, ковровую дорожку… Пусто было в этом коридоре: ни пассажиров, ни чемоданов или мешков — только ковры во всю длину вагона.

— Второй-то подполковник, — сказал Степан. — Ишь, в купейном едут! Коньячком от них попахивает! А я вот только до сержантов дослужился, потому и бегаю тут зайцем. Купейный-то билет мне предлагали в кассе, да не по карману честь. Орденов-то, Федюха, — ты видел? — у одного два, у другого один. У меня столько, сколько у них обоих.

Тут вышла проводница и строго спросила:

— А вы как сюда попали? Зачем вы здесь?

— Да покурить зашли с товарищами офицерами, — не моргнув глазом, отвечал Степан.

— Идите, идите в свой вагон. Нечего тут! Ить, заперто было. Или я не заперла?

Пришлось вернуться.

Так и ехали: то и дело выходили в тамбур и возвращались к своим вещам. Степан пошучивал с соседями, но поглядывал беспокойно, был все время настороже, и не зря: в дальнем конце вагона, там, где проводница, появились вдруг двое в форменных шинелях и фуражках. Степан снялся с места особенно легко и проворно. Выскочили в тамбур, он отпер боковую дверь, скомандовал:

— Делай, как я! Руками за поручень, ногу закидываешь туда, понял? Нащупаешь, на что встать, и смело махай. Вниз не гляди. Не трусь! Постоим на буферах, пока ревизоры пройдут.

Распахнул дверь — ветер и грохот колес вырвались в тамбур — и вдруг исчез. Феде показалось, что Степана снесло ветром, но услышал его спокойный голос:

— Давай, Федюха!

Федя ухватился за поручень, закинул ногу вперед по ходу, и нога, верно, нащупала там, за углом, на что опереться. Тотчас рука Степана схватила его за плечо, и Федя оказался между вагонами. Внизу бежала неразличимо земля, мимо мелькали заснеженные деревья и столбы, проплыла будка, возле которой стоял человек с поднятой палочкой. Порывистый ветер набрасывался на них, пытаясь оторвать от поезда, но Федя плотно вжался спиной, уперся руками в какие-то железяки, ноги стояли уверенно.

Степан же с кошачьей ловкостью извернулся, захлопнул дверь вагона, даже запер ее и стоял теперь рядом с Федей на сцеплении вагонов; там ему было неудобно, и он, некоторое время спустя, вдруг оперся ногами на что-то, подтянулся на руках и вылез на крышу.

— Иди сюда, Федюха! — раздалось оттуда бодро и весело.

Скажи ему сейчас Степан Клементьич: давай, мол, прыгай с поезда — прыгнул бы! Такую он имел над ним власть.

С отчаянной решимостью Федя тоже оперся ногами на какие-то поперечины, подтянулся, опять Степан подхватил его, и оказался на крыше. Ветер чуть не сорвал шапку, от паровозной гари запершило в горле, но — виден стал весь поезд, плавно изгибавшийся на повороте; впереди светили огни, грохот отдавался справа и слева коротким эхом, вверху в рваных облаках мигали звезды — все это изумляло и приводило в восторг и трепет.

Степан выпрямился во весь рост и отправился по крыше так, будто под ним твердая земля, а не качающийся вагон. Махнул рукой: за мной, мол. «По головам!» — ахнул Федя, представив сидящих внизу.

Перепрыгнули на крышу следующего, прошли и его, и спустились опять на буфера. Степан извернулся, отпер дверь и исчез. Оттуда послышалось: «Давай сюда, Федюха!». Федя с замирающим сердцем нащупал рукой поручень, ногой — порог тамбура, перемахнул, почувствовав поддерживающую его руку, и тотчас услышал ободряющий голос:

— Не бойся, парень! Со мной не пропадешь.

Вошли в вагон, Степан настороженно спросил у сидевших возле входа: «Ревизоры не проходили?» Ему отвечали: «Проходили, проходили… Вас искали».