Я рожден, чтобы писать, но затрудняюсь объяснить неописуемые тяготы творчества, в том числе и физические, тем, кто предан исключительно пассивному удовольствию. Эти избранные чередуют обеды с охотой, обмен комплиментами - с концертами, беседы - с балами, за коими следуют полуночные забавы. Вы много читаете, Вы - самая образованная дама во Франции, впрочем, можно сказать, что Вы срываете книги, словно драгоценные ананасы в Вашей оранжерее, словно дары природы, результат неясного процесса, до которого Вам дела нет. Поскольку Вы (против моей воли) долгое время наблюдали меня вблизи, Вам в душу могло закрасться сомнение: книги, которые мы читаем, вероятно, кем-то написаны? В подобном случае Вы наверняка спросили себя:

неужели столь тонкие наблюдения, столь смелые мысли и столь редкая глубина суждений (повторяю Ваши же любезные слова) созрели и появились на свет, обрели выражение благодаря столь грубому существу, как я, коего иной раз хочется сравнить с животным?

В тот единственный день, когда Вам удалось вырвать меня из драгоценного уединения и, упирающегося, притащить в салон, где, как помнится, гостям впервые подавали напиток под названием шоколад, Вы, представляя меня, употребили самые громкие эпитеты, самые щедрые похвалы, долженствующие вызвать восхищение Ваших гостей - разумеется, отблеск их восхищения падал на Вас. Так и дофин Людовик однажды приготовил гостям сюрприз: выступление двух обезьянок, присланных ему в дар каким-то индийским махараджей. В тот вечер среди приглашенных Вами гостей, маркиза, было новое светило парижского общества, юный виконт де Лон-гвиль - обходительный, благообразный, чрезвычайно изящный в своих кружевах, пеной ниспадавших между икрами и лодыжками, убранный старинными маменькиными драгоценностями. Во всяком его жесте сквозила вековая культура. Правы были его предки, устраивавшие резню во время четырех крестовых походов, раз в один прекрасный день плоды их трудов сосредоточились в таком отпрыске! Совершенно правы, когда с переменным успехом пытались вырвать то ли две, то ли три тысячи христиан из лап неверных! Еще как правы, когда, вернувшись домой, принялись лебезить перед первыми Людовиками и лизать им пятки, выпрашивали себе в награду по две или три тысячи крепостных с причитающимися угодьями! Битых полтора часа (неизвестно, сколько еще потом это продолжалось) виконт разглагольствовал и разорялся про физику и метафизику, нес галиматью и ерунду про Моисея, рассказывал любезным слушателям о своих тошнотворных открытиях, касающихся возникновения Вселенной (публика стонала от восхищения), не говоря уже о цитатах из известных ему вавилонских папирусов, которые относились к векам, когда папирусов не было и в помине. Я стал пятиться к широкому окну, вылез в него и убежал в поле, предательски улизнув с объявленного заранее "Диалога философов". Непростительная трусость с моей стороны. Согласен, сударыня. Поскольку тому есть немало свидетелей, простить ее еще труднее, чем то, что несколькими днями ранее я швырнул табуретку в Ваше сиятельство (и чуть не попал!), когда Вы поднялись ко мне в мансарду, чтобы прервать поток моих мыслей и пригласить сразиться в триктрак.

Впрочем, столкновения у меня возникали не столько с Вами и с Вашими благородными друзьями, сколько с хитрой и коварной прислугой, сразу унюхавшей, что гость я небогатый, происхождения темного, а поведения чудного, - одним сло-

вом, дармоед, будто прислуживание благородным гостям облагораживает их труд. Спору нет, у меня на лице написано, что я не оставлю им в качестве чаевых и ломаного гроша. Они громко пели и переговаривались. Входили без стука, пытались мести пол и заправлять постель в назначенный час, даже хотели навести порядок в моих бумагах - невежи! - а однажды, воскресным утром, разбудили меня, принеся кувшины с горячей водой, которую налили в корыто, чтобы я принял ванну: это, как и все остальное, было предусмотрено каким-то высшим руководящим умом. Кстати, кто постановил, что мне полагалось принимать ванну в тот день и в тот час? И что мне вообще полагается принимать ванну: мои земляки считают это занятие опасным, ибо оно усиливает давление на грудь и живот, создавая излишнюю нагрузку для сердца! Ванну советуют принимать на Пасху, это правда, но только умалишенным и больным золотухой. В корыто я лезть отказался: тело - мое, и я делаю с ним, что хочу! Сие священное право в цивилизованной Англии закреплено законом Habeas corpus. Обернув чресла и срамоту кружевной скатертью, сорванной со стола внизу в гостиной, я из чувства протеста побежал мыться на берег озера. Сопротивление, споры, крик и неизбежный скандал. А потом - эта история со штанами! Как-то в субботу один из слуг потребовал, чтобы я вручил их ему для ритуальной стирки. Как же мне опуститься или вознестись, дабы растолковать ему, что надетые на меня штаны из бумазеи - единственные, что я ношу не то восемь, не то десять лет и что голым он не увидит меня даже на виселице? Штаны себе я стираю сам, черт побери, - в дни, когда пригревает солнце! Несчастный совершил ошибку - он стал настаивать, и тут - скажите мне откровенно, моя ль в том вина, - произошло неизбежное: в него попал тупой предмет, на сей раз небольшой - размером с оловянную тарелку, если мне не изменяет память.

Ваш стол, добрая моя маркиза, который я согласился разделить с Вами лишь однажды, заслуженно считается одним из самых изысканных во Франции. Я ел дыню и артишоки - следствия итальянских войн, которые вели Карл VIII и Франциск I (от прочих итогов этих войн следов не осталось). Да, это деликатесы, но они таковы оттого, что экзотичны и почти утратили бы свою привлекательность, будь они доступны простому люду. Нам подали отварную курицу: бесспорно, отменную, но такое блюдо Вы выбрали, дабы косвенно подчеркнуть дальновидность наших Бурбонов. Разве не говорил Генрих IV: "Настанет день, когда у каждого француза в котле будет вариться курица"?

1. Habeas corpus {лат.) - букв.: "пусть ты имеешь тело; пусть ты имеешь неприкосновенность" - начальные слова закона о неприкосновенности личности, принятого английским парламентом в 1079 г. (Здесь и далее - прим. пе-рев.)

Французам, видно, придется еще подождать, но вы, благородные господа, уже сегодня великодушно прокладываете им дорогу.

Кстати, о курице. Я отказываюсь расчленять ее ножом и, тем паче, не стану касаться разложенных на моей тарелке кусков ножом и вилкой, как у меня на глазах делала в тот день Ваша мать, госпожа герцогиня. Мой коллега Вольтер опровергнул теорию о том, что Бог велик даже в малом: дескать, он изначально снабдил нас носом, дабы однажды нам было на что водрузить очки. Вы никогда не размышляли, сиятельнейшая маркиза, над анатомией куриного бедрышка? С одной стороны оно овальное и мясистое, с другой - длинное и костлявое, настоящая рукоятка, готовая к употреблению. Каким изящным жестом можно ухватиться за нее правой рукой! Много лет назад, глядя, как великий Франциск, ученик наследника Люлли, дирижирует скромным оркестром, я обратил внимание, что он держит палочку тремя пальцами, подняв мизинец вверх, - словно подносит ко рту куриную ножку. Ах, я готов признать, что за столом вел себя беспокойно, и не Вы, а Ваши гости испепеляли меня взглядами! Дело в том, что всякая чрезмерность и излишество представляют собой напрасную трату энергии и даже, как говорят иезуиты, оскорбляют Святой Дух: того, кто пьет простую свежую воду, не может не раздражать наука употребления трех разных бокалов и двух рюмок.

Дорогая моя маркиза, спешу выразить Вам самую искреннюю благодарность, хотя, чтобы не тратить попусту времени, я не собирался этого делать. Пикантная весть о наших разногласиях не распространится за границы Вашего владения, учитывая сдержанность Ваших гостей, а все, кто находятся за его пределами (равно как и потомки), справедливо скажут, что Вы - просвещенный меценат, покровитель, ниспосланный судьбой талантам и гениям, которые, к несчастью, не имеют собственных средств существования. Так что позвольте мне посвятить Вашему сиятельному имени сочинение, которое я написал в мансарде Вашего дома, сидя рядом с проклятым корытом, которое в последующие воскресенья больше не наполняли, и рядом с ненавистной пуховой постелью, оскорбляющей мужественность тех, кому Вы оказываете покровительство. Сочинение мое называется: "О невозможности для мыслящего существа выносить своего ближнего". Клянусь, что никто не узнает, как и почему оно родилось; я не стану объяснять, сколь сильным противоядием от докучливых посетителей и от скуки оказалась работа над ним