— Из Украины, — удивленно отвечает тот.

— А ближе?

— Из Запорожской области.

— А еще ближе?

— Как ближе? — даже растерялся моряк. — Из Чапаевки. Вы тоже там были?

Вместо того, чтобы подтвердить его догадку, снова спрашиваю:

— Припомните, пожалуйста, почему утром поезд в Чапаевке долго стоит? Говорят, там что-то любопытное с Федей происходит.

— Знаю! — громко и радостно воскликнул моряк. — Это Федя борщ доедает! — И бросился меня обнимать…

Снег лежал вторую неделю, и все решили, что это уже до весны, но вдруг затеплило, брызнул мелкий дождь, и мы снова оказались в осени. Опять запахло грибами и прелым листом, а лесные мыши переселились из снежных норок в земляные.

Но окружающий мир, лишившись яркой белизны, потускнел и выглядит каким-то обиженным. Словно ребенок, которого поманили игрушкой, а потом, ни с того, ни сего, отобрали. Над рекой целый день бродят густые туманы, под ногами чавкает раскисшая осока, вороны, нахохлившись, сидят на мокрых ветках и чего-то ждут.

Лишь на спуске к реке весело горит одуванчик. Он тоже побывал под снегом, но не замерз, не потускнел и, по всему видно, не потерял веры в жизнь. Все так же упрямо тянется к солнцу, радуясь пусть пасмурному, но все же дню, усевшимся на его лепестках капелькам росы и даже хмурым воронам на ивах.

Что это? Безрассудство, отвага или самообман? Ведь все козявки, для которых он распустил яркие лепестки, давно спрятались, а созреть и рассеять по земле семена-парашютики не успеет. Вот и цветет без всякого смысла, лишь бы покрасоваться.

Наклоняюсь сорвать одуванчик и вдруг замечаю в середине венчика длинного серого жука и небольшую осу. Оба с головы до ног вымазаны в цветочную пыльцу, словно мельники в муку. У них то ли ранний обед, то ли поздний завтрак. Копаются, шевелят усиками, переступают лапками и на меня никакого внимания.

Здесь меня и осенило. А ведь одуванчик-то как раз для них и цветет! Природа хорошо знает, что не все букашки в одночасье спрячутся в свои щели. Некоторые опоздают с переселением, и будут летать по миру в голоде и холоде. Вот тогда и проглянет через осеннюю слякоть спасительный огонек одуванчика.

Так, маленьким я любил бегать в гости к дальнему папиному родственнику деду Бабаку. Его низкая крытая камышом хата стояла на самом краю села. Дальше простиралась степь с глухими балками, непролазными терновниками, заросшими чабрецом и полынью скифскими могилами. Всякий раз, когда разыгрывалась непогода, дед ставил на окно лампу. Вдруг какой-нибудь горемыка заблудится в степи, вот и выйдет на наше окошко.

И не раз, не два среди ночи раздавался стук в это окно, затем уже в сенцах кто-то бухал обмерзшими сапогами, проклиная непогоду, и радуясь тому, что когда уже замерз, хоть ложись и помирай, неожиданно увидел свет…

Хлопотали вокруг нечаянного гостя дед Бабак и бабушка Дуся, я, свесившись с теплой лежанки, во все глаза смотрел на выбирающего сосульки из усов черного дядьку, а на окне светил огонек неяркой керосиновой лампы, как светится сейчас у дороги раскрывшийся не ко времени одуванчик.

Сколько наше село помнит себя, всегда в крайней от балки хате жили гостеприимные хозяева. Это же нужно не только всю ночь держать на окне горящую лампу, но встречать заплутавшихся среди терновников и балок людей. Отогревать, кормить-поить, нередко и оставлять до конца непогоды. Конечно, в селе были и такие, что завидовали на дармовой керосин, который выдавали деду Бабаку в сельсовете, но, если у кого случалась беда, в первую очередь бежали к Бабакам. У одних на хате висели таблички с багром, у других с топором, у третьих с ведром. Эти, значит, случись пожар, прибегут тушить не с пустыми руками. У деда Бабака в окне светился огонек. К нему бежали за помощью, если не могла растелиться корова, метался в жару ребенок или другая беда. Пятеро моих братьев и сестер родились в больнице, а вот меня приняла на руки бабушка Дуся. Осень, дорогу к больнице развело — ни пройти, ни проехать. Вот на огонек к Бабакам бричку и завернули. Поэтому и бегал к ним в гости, поэтому мне там было хорошо.

Дед Бабак работал в колхозе пасечником. Летом копался в ульях, зимой, когда ульи вместе с пчелами прятали в камышовую клуню, мастерил балалайки. Именовались они у деда акацийки, грушевки или липовки. Из какого дерева дощечки строгал, так и назывались. При этом выбирал не всякую акацию или липу, а ту, на цветы которой роилось больше всего пчел. По его мнению, дерево хорошо помнит веселый звон прилетавших за медом пчел и передает его струнам.

Собрав и настроив очередную балалайку, дед Бабак заставлял меня играть «Светит месяц» или «Лукерью», сам садился лицом к окошку, смотрел на степь и слушал. Если звук нравился, цеплял готовый инструмент на колышек, если нет, — брал балалайку за грифель и изо всех сил ударял об угол печи. После собирал щепки и принимался склеивать. Новая балалайка больше походила на мандолину, но звук приобретала такой, что ее с удовольствием покупали для струнного ансамбля в город Сталино.

Когда началась война и пришли немцы, бабушки Дуси уже не было в живых, сыновья и дочери завели свои семьи, дед Бабак остался с младшей дочерью Надей. Теперь дармового керосина, чтобы светить по ночам, ему не давали. Более того, наказали на ночь занавешивать все окна. В семи километрах железнодорожная станция, немцы боялись, как бы прилетавшим бомбить станцию советским самолетам кто-нибудь не мигнул огоньком, куда лететь. Дед добросовестно завешивал все окна, но того, которое со стороны балки, не трогал. Ночью немцы и полицаи ходили только по дороге, а оттуда ничего не видно. К тому же заправленная мазутом коптилка светила неважно. Но светила! Теперь на мерцающий ее огонек выходили попавшие в окружение наши бойцы, да еще те, которые убежали из плена. Дед Бабак вместе с Надей их кормили и подсказывали дорогу в днепровские плавни, где воевали партизаны.

Но были и такие, что не заходили в хату. Под стрехой рядом с окошком висела специальная полочка, на которой можно найти хлеб, лук, иногда и кусочек сала. Наши мамы, тайком пробирались к хате деда Бабака и оставляли там немного еды. Нет, они не надеялись, что угощение достанется именно нашим папам. У этого окошка подкормят чьего-то мужа или сына, а у другого, может, и нашего папу.

Однажды ночью в окошко постучали итальянские солдаты. Дед Бабак и Надя напугались ужасно. Только что их хату покинул связной из партизанского отряда, и вдруг за стеной незнакомая речь. Быстро убрали с окошка лампу, Надя набросила на голову старый платок бабушки Дуси, а дед схватил балалайку. Хотел сделать вид, что увлекся музыкой и ничего не слышит, но даже «Светит месяц» сыграть не получается.

В сенцах хлопнуло, и в хату зашли три итальянских солдата. У одного подвязана рука, у другого забинтована голова, у третьего никаких увечий не видно. Вот этот третий и был таким тонким и высоким, что упирался головой в потолок. Из высоты своего роста он увидел, какой переполох нанесли своим визитом и, чтобы хозяева поняли, что пришли свои, выкрикнул:

— Гитлер капут!

Дед Бабак брякнул струнами, подхватился и не менее воинственно выдал:

— Но пассаран!

На Катю вдруг напал смех. Она сдернула с головы платок, захлопала в ладоши и спросила итальянских солдат, и деда Бабака:

— Это у нас теперь вместо «Здравствуйте»?

Скоро итальянцы сидели за столом, пили отвар из диких груш и на пальцах объясняли, как отправились из госпиталя на прогулку, спустились в балку угоститься ягодами терновника, а наверх выбрались в совсем незнакомом месте. Вот и плутали, пока увидели огонек дедовой коптилки. Еще они признались, что не любят войну, Гитлера, даже своего дуче Муссолини, который посадил их в вагоны и отправил в Россию. Под Ростовом их эшелон разбомбили, многих ранило и теперь они здесь на излечении. Еще сообщили, что немцев победили под Москвой и Сталинградом, теперь уже точно «Гитлер капут!» И дед, и Надя уже слышали об этом, но, тем не менее, восприняли как самое приятное известие.