Слова короля так удивили и поставили в столь затруднительное положение художника, что он поспешил было отклонить от себя честь, оказанную ему монархом. Но Людовик XV настаивал, показывая ему на тетрадь:

— Это проект новой подати на крестьян. Я вам в нескольких словах объясню мотивы, на которых основывается проект, и вы откровенно выскажете мне свое мнение.

Произнося эти слова, король внимательно наблюдал за художником; его очевидно забавляло его замешательство.

— Ваше величество, соблаговолите избавить меня… пробормотал Авед, никогда не мечтавший занять ответственную должность королевского советника; не находя однако никакого предлога отделаться от этой неожиданной миссии, он молча стоял перед королем. Тот улыбался. Но молодой друг Аведа, заметя улыбку Людовика XV и возмущаясь скромностью даровитого художника, произнес дрожащим голосом:

— Новая подать на крестьян! Если б ваше величество знали так, как я, нищету поселян, то Вы отвергнули бы этот проект!..

Молодой человек вдруг умолк, так как король, не привыкший, чтоб к нему обращались без позволения, устремил на непрошенного советника грозный взгляд.

Художник также быстро повернулся к своему ученику, чтоб заставить его замолчать. Молодой человек действительно остановился; краснея и отыскивая с замешательством приличные выражения для оправдания своего бестактного вмешательства и не находя в то же время ничего в свое оправдание, об счел за лучшее тотчас же выйти вон из комнаты.

— Кто этот юноша? — спросил король, когда тот вышел, — лакей ваш, или помощник, растирающий краски и моющий кисти?

— Простите, ваше величество, — ответил Авед, оправившись от замешательства, — этот юноша один из моих учеников, или вернее сказать, мой лучший ученик; он из числа тех талантов, которые призваны своими произведениями содействовать славе вашего царствования… Но какая бы артистическая будущность ему ни представлялась, я не нахожу оправдания его дерзкому проступку, хотя вместе с тем надеюсь, что ваше величество, из снисхождения к его летам, простите его неосторожные слова, сказанные только по легкомыслию.

— Как зовут этого юношу? — спросил король.

— Антуан Лебель, государь, — он только что получил первую премию живописи в академии.

— А откуда он родом?

— Из деревни Монтро в Шампаньи.

— Он жил, вероятно, с крестьянами или, может быть, даже родился в их среде?

— Да, государь, и при том в среде разоренных крестьян.

— Как же это случилось, что он стал вашим учеником?

— Это произошло благодаря сплетению целого ряда обстоятельств довольно странных.

— Я бы желал узнать в чем дело.

— Антуану было едва десять лет, когда мать его овдовела; она занималась пряжею на дому; работу она доставала на фабрике. Это неблагодарное ремесло требовало много труда и доставляло ничтожный заработок. Бедная женщина, чтобы зарабатывать больше, выучила своему нехитрому искусству сына, как только он немного подрос. Маленький Антуан научился прясть. Ваше величество! Можете представить себе положение бедного ребенка, сидящего с утра до ночи у станка, — вечное вращение колеса и один и тот же глухой стук… Мальчику хотелось бы побегать по зеленому лугу, порезвиться в лесу с своими сверстниками, а между тем…

— Бедное дитя! — вздохнул король.

— Ваше величество, можете себе представить это мучение! Но кроме того, Антуан, принуждаемый постоянно сидеть за прялкой, возненавидел это занятие тем сильнее, что из-за него должен был отказывать себе в удовлетворении склонности, начинавшей переходить в страсть. Склонность, которой Антуан желал бы отдаться всею силою души, заключалась в том, что он безумно любил рисовать. То углем на стене, то палкой по песку чертил он деревья, скалы, дома, людей, животных; конечно, он рисовал как умел.

Антуана считали мальчиком набожным, несмотря на его малый возраст, так как случалось, что он по несколько часов, сряду стоял на коленях в сельской церкви; но он делал это не столько для молитвы, сколько для того, чтоб как можно внимательнее всмотреться в две или три картины висевшие за алтарем; картины эти он старался потом рисовать наизусть. Как только мать переставала за ним наблюдать, он потихоньку покидал станок, чтобы предаться своему любимому занятию. У него не было ни карандаша, ни бумаги; концом булавки царапал он белые черточки на черной спинке стула. Мать сердилась и бранила его, но ничто не помогало. Бедная женщина в праве была требовать от сына работы, которая по крайней мере окупала бы его содержание; но влечение Антуана было непреодолимое. В продолжение трех лет он с отвращением занимался против воли пряжей; за то случалось, и притом не раз, что он скрывался из дому с раннего утра и возвращался только вечером. В такие дни он питался переспелыми плодами, которые валялись под забором; но сколько рисунков он оставлял на горных камнях и сколько образов, закрепленных в памяти, он уносил с собой, чтобы нарисовать их дома!

Наконец бедная вдова, усматривая в постоянных отлучках сына признаки неисправимой лени, от которой по обязанности матери она считала необходимым отучить его, стала запирать Антуана в комнате. Ему было тогда пятнадцать лет.

Антуан беспрекословно примирился с этим наказанием и в продолжение своего заключения чертил углем по стенам всевозможные изображения; когда же срок заключения кончился и его выпустили, то он сказал своей матери: «Матушка, я уж достаточно вырос, чтоб не быть вам в тягость; ремесло, которым я вынужден заниматься, мне слишком не по сердцу; я не могу продолжать его. Не сокрушайтесь обо мне, если я не вернусь ни сегодня вечером, ни завтра. Я постараюсь своим трудом зарабатывать деньги, не причиняя никому вреда; если я покидаю вас, то только потому, что всей душой люблю вас. Бог даст, и я когда-нибудь буду богат, но никогда я вас не забуду. Прощайте, матушка!» Мать хотела его остановить, но Антуан ушел. Через несколько дней, после утомительного и тяжелого путешествия, он прибыл в Париж.

Хотя Антуан и работал над своим природным талантом, но это был талант в таком первобытным состоянии, что не мог ему доставлять никаких средств к существованию.

Может быть Антуану даже и не приходило в голову извлекать из него материальную выгоду, а между тем нужно было существовать. Перепробовав различные способы зарабатывать насущный хлеб, он избрал самый независимый, а именно: он приходил ежедневно к Новому Мосту с ящиком и щетками и чистил сапоги прохожим; все свободное время он употреблял на посещение церквей и осмотр монументов, при чем старался набрасывать снимки с картин и изваяний, не имея иного руководителя кроме своей постоянно усиливающейся любви к художественным произведениям. Вашему величеству известно, что дом мой стоит на спуске Нового Моста и следовательно не далеко от того места, где Антуан практиковал свое жалкое ремесло.

В тот день, когда королевская карета остановилась у моей двери, Антуан услышал в толпе, что дом, в который ваше величество только что изволили войти, принадлежит живописцу.

На другой же день, Антуан встал в нескольких шагах от подъезда и когда увидел меня выходящим из дому, почтительно подошел ко мне и просил меня удостоит его доверием, в случае, если мне понадобиться послать кого-нибудь с поручением. Я согласился, потому что мне чрезвычайно понравилась его наружность. Однажды я послал его отнести письмо к одному из моих приятелей; на это письмо должен был последовать ответ. Антуан не замедлил возвратиться и принести устный ответ. В то время я находился в мастерской и был занят своим делом. Выслушав Антуана и отпустив его, я был уверен, что он давно уже ушел, но, оглянувшись, с удивлением увидел его углубленным в созерцание пейзажа, который я начал писать с натуры, но не окончил, а затем дополнил кое-какими изображениями животных.

— Ну-с? — обратился я к нему просто для того, чтоб напомнить ему об уходе, — как тебе нравится эта картина?

— Я нахожу ее прекрасной! — ответил он, — но голова у этой коровы плохо сделана.

— Как плохо? Разве ты понимаешь что-нибудь?

— Я столько видел коров, что отлично знаю, как они выглядят, — наивно ответил он мне.

Пока я смотрел на моего импровизированного критика, он без церемонии вынул из кармана кусок угля, нагнулся к лежащему на полу листу бумаги, начертил на нем голову коровы и, подавая мне, сказал: «Вот какая голова у коровы»!

Отбросив в сторону самолюбие, я принужден был сознаться, что критика была основательна. И вот, государь, таким-то образом случилось, что Антуан Лебель из моего учителя превратился в моего ученика.

Художник кончил свой рассказ. Король молчал, он, казалось, обдумывал кое-что. Через несколько минут он позвал свитского офицера, ожидавшего в зале на случай каких-нибудь приказаний, и сказал: «Призовите молодого человека, который только что вышел; пусть он придет сюда». Затем, обратясь к художнику, он продолжал: «Я прикажу вручить вам двадцать пять луидоров, которые вы отдадите ему от моего имени».

— Ваше величество, — сказал Авед, — бедная пряха в Монтро разбогатеет!

— Как так? — спросил король.

— Я хочу сказать, — ответил живописец, — что золотые монеты, которые я отдам Антуану от вашего величества, будут тотчас же отправлены в Шампань: Антуан не забыл о бедной женщине, которая его вырастила и воспитала, и если он и добивается материальных выгод от своего искусства, то только для того, чтобы избавить мать от крайней бедности, в которой он ее покинул.

Антуан Лебедь вошел. Его нашли в соседней зале, где он в страхе и тоске ожидал отъезда короля, чтобы узнать от Аведа о последствиях своей неуместной откровенности.

— Господин Лебель! — сказал король, как только увидел молодого человека. — Вы так скоро вышли из комнаты, что не успели окончить вашей фразы. Мне кажется, начало ее было прекрасно. Окончите же ее…