— О, отец мой, почему же это нелепая мысль? — кротко спросил Клод. — Живопись может в одно и то же время дать и славу, и богатство; посмотрите: Рубенс, Рафаэль…

— Ну, ну, хорошо, об этих что говорить; но посмотри на того, посмотри на другого, на третьего… я не знаю имен их, но знаю, что они сплошь и рядом умирают в нищете. А вот в нашем деле, в особенности ты, получая в наследство совершенно готовое…

— Но я ничего не имею против нашего ремесла, отец мой, — прервал Клод в свою очередь отца — и избави Бог, чтобы я позволил себе когда-нибудь пренебрегать занятием, которое доставило нам почет и богатство.

Ничего не объясняя более, Клод ушел в свою комнату, снова заперся, и если спускался вниз, то с пустыми руками. Между тем отец много раз уже замечал, как он взбирался на лестницу, пряча что-то под полою, или приносил с собою тайком предметы, вовсе не пригодные золотых дел мастеру — предметы, которые годились скорее живописцу, как например: холст, рамы, на которых он натягивается, большие листы бумаги, предназначаемые обыкновенно для эскизов. Наконец, Баллен однажды заметил, как пробирался по лестнице, ведущей к Клоду, старик с длинной седой бородой, известный всем как натурщик.

С этой минуты Баллен не мог более сдерживать себя, и на следующий день, едва взошло солнце, он стоял уже у двери Клода. Приложив ухо к замочной скважине и сдерживая дыхание, он начал прислушиваться. Судя по шороху, он понял, что Клод уже за работой, но шорох этот не был нисколько похож на резьбу по металлу, он походил скорее на трение маленькой щетки по какой-нибудь материи. Баллен хотел заглянуть через замочную скважину замка, но эта предательская щелочка, так часто удовлетворяющая непрошеному любопытству, была законопачена. Баллен быстро надавил щеколду, готовясь накрыть виновника на месте преступления и произнести громовую проповедь, которая вертелась уже на языке его; но дверь не подалась, так как была заперта на замок.

— Боже милосердый! произнес глухим голосом Баллен, поднося сжатый кулак к голове. Надо вам сказать, что слова «Боже милосердый!» были самым сильным выражением, которое Баллен употреблял в пылу гнева; слова «благословение Божие!» он произносил в порыве радости. Когда Баллен произносил свое знаменательное «Боже милосердый», то никто в доме не осмеливался смотреть ему прямо в глаза, когда же он восклицал: «благословение Божие!» то все знали, что в душу его проник луч небесной радости.

Клод не мог не узнать этого восклицания за дверью, но тем не менее он спросил самым равнодушным тоном: «Кто там»?

— Я, я! «Боже милосердый!» — закричал Баллен так, что стены задрожали.

— Ах, это вы, отец мой! — сказал Клод, по-видимому нисколько не смущаясь, несмотря на то, что неожиданный посетитель произносил эти слова грознее, чем когда-либо. — Очень вам благодарен, что разбудили меня; если я вам нужен, то я сию минуту сойду.

— Нет, мне совсем не нужно, чтобы ты сошел. Я хочу говорить с тобой в твоей комнате. Отвори!

— Почему же именно в моей, а не в другой? — спросил Клод, по-видимому не желавший повиноваться.

— Потому что я так хочу! Этой причины, я полагаю, достаточно. Отвори!

— Но у меня в комнате беспорядок, и я стесняюсь принять вас.

— Это не причина. Отвори, говорят тебе!

— Я повторяю вам, что в моей комнате полнейший хаос, и я ее в настоящую минуту прибираю. Я немедленно явлюсь к вам, как только кончу уборку. Мне бы не хотелось, чтоб вы ее видели в таком виде, в каком она теперь находится. Вы, может быть, меня разбранили бы за беспорядок.

— Отвори! Боже милосердый!

— Я вам готовлю сюрприз, не отнимайте у меня этого удовольствия.

— Отвори, или я выломаю дверь!

— Обещайте мне исполнить одну просьбу.

— Какую?

— Я прошу вас не сердиться, чего бы вы ни увидели у меня в комнате.

— Я ничего не обещаю.

— В таком случае, позвольте мне кое-что спрятать…

— Нет, я хочу, чтоб ты немедленно открыл дверь.

— Обещайте не сердиться!

— Ну, хорошо! — сказал Баллен, начинавший выходить из терпения, — честное слово!

Замок щелкнул и дверь открылась: «Войдите, отец мой!» — сказал Клод кланяясь; и Баллен вошел в мастерскую сына.

Он вошел и быстрым взглядом окинул таинственное убежище виновного. О, да! Виновного и очень виновного в глазах Баллена, потому что, знаете ли вы, что он увидел в комнате, которую он дал Клоду, рассчитывая на его усердие? Знаете ли вы, что он увидел там?

Глазам Баллена предстали четыре большие круглые рамы, обтянутые холстом, а на холсте — картины мифологического содержания. Три из этих картин развешены по стенам, четвертая еще на мольберте художника, а на стуле разложены палитра и кисти, только что отложенные в сторону художником… что же касается до рабочего станка юного золотых дел мастера, то он стоял в углу без инструментов, а на самой средине его красовался лоскут оборванного фартука.

Полог кровати был наглухо закрыт; за этим пологом Баллен, быть может, нашел бы еще более важные доказательства непослушания сына, но несчастный отец не имел уже больше надобности в доказательствах.

— Боже милосердный! — воскликнул он, скрестив руки и останавливаясь перед картинами, как будто жалуясь им на свое горе.

— Отец мой! — сказал Клод спокойно, — я вам напоминаю, что вы дали честное слово не сердиться.

Спокойствие сына, в виду отцовского гнева, казалось старику положительно необъяснимым.

— Да! — начал он, сдерживая себя по возможности, — я это обещал. Хорошо! Но все-таки нам надо объясниться.

— Объяснимся, отец мой, и постараемся придти к соглашению, но с тем, что вы не будете сердиться.

— Посмотрим, несчастный! — сказал Баллен, — что это такое?

— Это, отец мой? Что вы хотите сказать?

— Я спрашиваю про эти холсты, которые, судя по своему виду, предназначены для какого-нибудь балагана?

— Эти холсты, отец мой, не что иное, как четыре произведения вашего сына Клода, изображающие четыре мифологические века; золотой, серебряный и медный, как видите, окончены и развешены по стенам, а железный я поставил на мольберт, чтобы исправить фигуру старика. Когда вы пришли, то я проводил последние штрихи.

— Хорошо! — сказал с волнением Баллен, который слушал Клода и не верил ушам своим. — И так, несчастный, это все, что ты можешь сказать мне?

— Да, отец мой!

— Но, Боже милосердый! Знаешь ли ты…

— Я имею ваше честное слово, батюшка.

— Я беру его назад, свое честное слово! — начал гневно Баллен. — Знаешь ли ты, что я в клочки изорву эти твои четыре века…

— Вы этого не сделаете.

— Я этого не сделаю? А кто мне помешает, спрашиваю я тебя?

— Я, отец мой!

— Ты!!! Посмотрим!

Бросившись к станку, Баллен схватил шило, чтобы разодрать немедленно все четыре картины; но Клод бросился за занавеску кровати, и когда Баллен подбежал с шилом в руке к картине, изображающей золотой век, то столкнулся с сыном. Чтобы отвратить удары, готовящиеся его картине, Клод поднес отцу блестящее серебряное блюдо, на котором великолепно вычеканена была картина золотого века.

^{Клод Баллен.}

Баллен остолбенел и остался неподвижен. Шило выпало из рук его.

— Благословение Божие! Что я вижу?!

С разинутым ртом и разведенными в сторону руками смотрел он изумленными глазами то на сына, который плутовски улыбался, то на блюдо, сличая гравировку с картиной. В восторге он пытался заговорить, подойти поближе, чтобы лучше рассмотреть работу, но его изумление приковало его на месте.

Клод, поставив образцовое произведение свое под картиною, которая служила ему моделью, возвратился к постели и из-за полога вынул другое такое же блюдо, которое поставил под картиной серебряного века. Новое оцепенение Баллена; Клод принес и третье блюдо.

— Клод!.. Клод!.. — воскликнул отец дрожащим от слез голосом, — дитя мое!..

— Перед вами века золотой, серебряный и медный; если я не предъявляю вам железного, то потому, что он еще на станке, — и сняв со станка лоскут фартука, Клод раскрыл начатое четвертое блюдо, которое должно было служить панданом к первым трем.

— Сами на себя пеняйте, — добавил Клод, — за эту неудачу, отец мой: вы не согласились дать мне ни минуты отсрочки, когда я говорил вам о сюрпризе, который для вас готовился.

Наступило минутное молчание. Баллен все еще не мог придти в себя от радости. «Благословение Божие!» — воскликнул, он подпрыгнув на месте, как ребенок, — «я могу умереть спокойно: мой Клод великий золотых дел мастер!»

Клод обнял отца, сказав: «Теперь вам, я думаю, нечего опасаться влияния на меня истинных художников; признайтесь, отец мой, что я им слишком обязан, чтобы можно было думать о них дурно, хотя вы были к этому очень и очень расположены, когда вам пришла в голову мысль, что я желаю сделаться живописцем».

Баллен беспрекословно согласился; в эту минуту он не мог ничего возразить сыну.

Четыре образцовых произведения Клода были отправлены на выставку художественных произведений и вызвали всеобщий восторг. Их приобрел кардинал Ришелье, который заказал маленькому мастеру кроме того еще вазы с отделкою в таком же роде. Клод исполнил эту работу с таким же совершенством как и предыдущую и вскоре приобрел громкую известность, как величайший гравер по металлу.

Его замечательных произведений теперь уже больше не существует. Продолжительная и кровавая война, которую Людовик XIV поддерживал с целью упрочить испанский престол за своим потомством, до того истощила королевскую казну, что монарх и первейшие сановники, которые из любви к отечеству согласились есть с фарфоровых тарелок, пожертвовали все свои богатые сервизы на монетный двор; там их расплавляли и превращали в деньги.

Таким образом много произведений, носивших на себе отпечаток великого таланта Клода Баллена, пошли на заготовление фуража и амуниции для войска, которое сражалось из-за личных выгод Людовика XIV.