Сулла собрал всех детей из важнейших римских домов для воинских игр и упражнений, назначив из их числа двоих предводителей. Дети признали одного из этих предводителей, пасынка диктатора, но не пожелали признать другого, хотя он был племянником Помпея. Сулла спросил их, кого они сами хотят иметь предводителем; все дети единогласно назвали Катона, и юноша, которого перед тем выбрал Сулла, сам охотно уступил эту честь Катону, как более достойному.
Сулла был когда-то в дружбе с отцом Катона и потому признал юношу в качестве предводителя, даже велел его наставнику иногда приводить к нему молодого Катона, подававшего такие прекрасные надежды, чтобы иметь возможность побеседовать с ним. Но жилище Суллы, говорит Плутарх, походило тогда на ад или темницу по огромному числу заключенных, которых туда приводили, и жертв, которых там убивали.
В первый раз, когда привели Катона туда, он увидел, что несут головы людей очень известных, как ему тут же объяснили; юноша спросил своего наставника, отчего не найдется человека, который убил бы тирана.
— Это потому, — отвечал наставник, что страх пред ним сильнее ненависти.
— Ну, так дайте же мне меч! — воскликнул в негодовании юноша, и я освобожу нашу страну от такого постыдного рабства!
Если бы Катона не удержали, то нет сомнения, что он попытался бы исполнить на деле свою угрозу.
Имея такие героические наклонности, Катон не был чужд и самых нежных чувств. Однажды юношу спросили, кто его лучший друг; он назвал своего брата. — «Ну, а после него»? — «Мой брат»! — «Ну, а затем»? — «Опять-таки брат»! Действительно, Катон никогда не соглашался играть или гулять, если его брата не было с ним. Говорят, что Катон, достигнув двадцатилетнего возраста, ни разу не ужинал без своего брата. Он прославился своею храбростью на войне, справедливостью и добросовестностью в мирное время. Когда дело шло о случае мало вероятном, то вошло в обычай выражаться так: «Сам Катон сказал бы, что нет возможности этому поверить». Этой одной черты достаточно, чтобы охарактеризовать его честность.
Бретонец Бертран дю-Геклен был таким безобразным ребенком, какого редко кто видел. «Ну что, же! — говаривал он, — если я не обладаю красотою, чтобы заставить любить себя, то буду храбр, чтобы по крайней мере меня боялись!»
Грубый, злой, заносчивый, он бросался с палкой на того, кто решался ему сделать какое-нибудь невинное замечание. Наставник прекратил занятия с мальчиком после безуспешных попыток выучить его даже чтению. Бертрана могли научить только фехтованию и стрельбе. Не было дня, чтобы он не возвращался домой оборванный, с исцарапанными руками и лицом.
— Хуже мальчика я не знаю! — говорила его мать, — он всегда или поколотит кого-нибудь, или сам бывает поколочен.
Бертрану было уже более пятнадцати лет, когда в Ренне состоялся турнир, на котором мальчику хотелось присутствовать; но отец не взял его с собой, Бертран нарушил приказание отца, сел на лошадь соседнего мельника, вооружился как мог и, спустив забрало своего шлема, присоединился к всадникам, которые отправлялись на турнир.
Выступив на ристалище, он опрокинул более шестнадцати самых храбрых рыцарей; никто из них не мог выбить Бертрана из седла, который был узнан только тогда, когда его же отец появился с тем, чтобы у него оспаривать победу, что он и сделал.
Из этого примера, разумеется, не следует, что черты грубого характера в детстве непременно превращаются в отвагу. Дю-Геклен составляет исключение.
Маршал Виллар с самой ранней молодости выказывал такую неустрашимость и страсть к битвам, что Людовик XIV выразился о нем следующим образом: «Где бы ни раздался выстрел, этот мальчик готов выскочить из-под земли, чтобы быть на месте». Однажды, когда Виллар бросился с гренадерами в огонь, хотя сам был кавалеристом, король сделал ему выговор за атаку, приведенную без предварительного на то приказания. «Я полагал, государь, — отвечал молодой Виллар, — что ваше величество простите мне желание поучиться ремеслу пехотинцев в то время, когда кавалерии нечего делать».
