ВЕЧЕР ВТОРОЙ

Антонен Карем. — Александр. — Лизимах. — Жак Ферронье.

Маленькая Мари, взобравшись ко мне на колени, нежно упрекнула меня, что вчера я как будто бы подобрал рассказы исключительно для ее братьев, но не подумал о ней.

— Подожди, милая девочка, — сказал я, целуя ее, — дойдет очередь и до тебя. Затем я обратился ко всем с вопросом:

— Может ли Альфонс объяснить нам, что следует понимать под любовью к славе?

— Да, — отвечал поспешно будущий полководец, — под любовью к славе следует понимать желание заставить говорить о себе весь мир.

— Ну, если так, мой друг, то Эрострат, бешеный сумасброд, который сжег храм в Эфесе, одно из семи чудес света, только для того, чтобы его имя так или иначе сделалось известным потомству, приобрел огромную славу, потому что трудно встретить человека, мало-мальски образованного, который не слышал о диком, чудовищном подвиге Эрострата. Не смешиваешь ли ты славу с известностью?

— Это правда, — чистосердечно сознался Альфонс, — я хотел сказать, что любовь к славе состоит в стремлении человека сделаться достойным всеобщего уважения.

— А какими способами, по твоему мнению, можно достигнуть такого прекрасного результата?

— О! Есть очень много способов. Прежде всего надо одерживать победы, затем открывать новые страны; потом… — и он запутался.

— Изобретать машины, писать ученые сочинения, — добавил Поль.

— Писать замечательные картины, лепить изящные статуи, писать стихи, музыкальные произведения, — сказал Генрих.

— Оказывать помощь бедным и несчастным, — сказала Мари.

Жорж не высказал своего мнения.

— В таком случае, как бы вы все засмеялись, если бы старая Анкета, которая мирно готовит вам каждый день обед, стала утверждать, что и она тоже когда-то стремилась к славе и надеялась, быть может, достигнуть ее, не прибегая ни к одному из способов, указанных вами, не ища иного поля сражения и не посещая никакой неведомой страны, кроме кухни, не вдохновляясь никакой иной музыкой, кроме звяканья кастрюль, наконец, не снимая никогда своего фартука.

— О, да, конечно! Это было бы очень смешно.

— Вот потому-то я и хочу рассказать вам вполне до сто верную историю, которая начинается приблизительно также, как сказка: «Мальчик с пальчик». Но здесь речь идет не о бедном дровосеке, но о бедном плотнике; впрочем, разница не велика; дело происходит не в лесу, а в самом центре Парижа, но и в этом я не вижу особенной разницы, так как много, много несчастных блуждает по многочисленным улицам Парижа, не находя ни убежища, ни средств к существованию, подобно детям дровосека, которые не находили пристанища и пищи в темных дебрях дремучего леса. Кроме того, у дровосека было семеро детей, а у нашего плотника их было еще больше, а между тем он был также беден, как и дровосек, так что содержать свою семью ему было еще труднее. Прибавьте ко всему этому, что это происходило в конце прошлого столетия, в такую эпоху, когда исполненная случайностей военная деятельность считалась едва ли не самой выгодной и почетной.

Что сделал дровосек, когда ему нечем было больше кормить детей? Вы знаете, что он с женою отвел их в лес и там покинул. Бедняк прибегнул к этому ужасному средству, чтобы не быть свидетелем голодной смерти своих малюток. Да, нищета дает иногда очень страшные советы и истребляет в человеке самые святые чувства! Бедный плотник, вероятно, читал или слышал сказку «Мальчик с пальчик», потому что, дойдя до безвыходного положения, поступил по примеру дровосека. Ему казалось, без сомнения, что поговорка «с глаз долой — вон из мысли» верна.

Но история отличается в этом случае от сказки только в том, что дровосек решился бросить на произвол судьбы всех детей разом, а плотник покинул сначала только одного. Из этого не следует, что он не намеревался поступить также и с четырнадцатью остальными, но так как мы не имеем никаких доказательств за или против такого предположения, то не оскверним памяти этого бедного, несчастного человека таким подозрением; лучше решим, что эта мысль никогда не приходила ему больше в голову. Как бы то ни было, однажды, ранним утром, наш плотник подошел к постели, в которой спал сладким сном его двенадцатилетний сын.

— Антонен, — сказал он, — вставай, дитя мое, одевайся! Поцелуй мать и пойдем со мной!

— Куда же мы пойдем, папа? — спросил удивленный ребенок.

— Скоро узнаешь!

Антонен оделся, поцеловал мать и вышел с отцом из дому.

Отец, по-видимому, еще не знал, куда отвести ребенка, а может быть его нерешительность обусловливалась тем, что он приводил в исполнение свой замысел не без содрогания. Многие утверждают, что он увел Антонена сначала в поле, чтобы лишить ребенка возможности запомнить дорогу; но, проходя мимо заставы, он зашел в загородную харчевню, где сытно накормил и напоил сына; затем он снова часа два бродил с ним по городу, все-таки не решаясь привести в исполнение задуманное.

Наконец, плотник остановился на одной из многолюдных улиц и, положа руку на плечо сына, сказал:

— Антонен! Мы должны здесь навсегда расстаться с тобой.

— Навсегда! — повторил Антонен словно во сне и посмотрел на отца своими большими изумленными глазами.

— Да, дитя мое, так надо! Ты более не вернешься домой, потому что я ничего не могу для тебя сделать. Тебе двенадцать лет, ты достаточно силен и достаточно ловок. В наше время не трудно пробить себе дорогу; для этого нужно иметь только ум. Оставь нас с нашею нищетою и постарайся сам устроить свою жизнь. Иди, милый мой, иди! Может быть, сегодня же или завтра тебе кто-нибудь даст убежище. Иди с тем, что дал тебе Господь!

Сказав это, плотник поцеловал сына и скрылся в шумной толпе прохожих.

Изумленный Антонен стоял среди улицы, опустив руки и поникнув головой, стараясь понять значение последних слов отца: «С тем, что дал тебе Господь».

Сказать по правде, несчастному ребенку в эту минуту показалось, что Бог ничего ему не дал, кроме городской мостовой, на которой он мог бы прилечь и заснуть, когда настанет ночь, с тем, чтобы на другой день уже не прилечь, а упасть на нее от усталости и голода.

Вы скажете, что он мог возвратиться домой, потому что двенадцатилетний мальчик всегда может ориентироваться даже в большом городе. Конечно, для этого вовсе не требовалось, чтобы дорога была отмечена белыми камешками или крошками хлеба; плотник жил на чердаке в улице Бак и чтобы выйти туда из квартала Монмартр или Св. Антония, где был покинут ребенок, не нужно было обладать большим пониманием. Но спрашивается, для чего было возвращаться домой? Для того, чтобы снова быть изгнанным? Чего мог ожидать Антонен в доме, где было столько голодных ртов и без него? Хотя Антонен был еще ребенок, но обладал уже самолюбием и был для своих лет очень развит. Вместо того, чтоб в отчаянном положении своем усмотреть жестокость отца, он усмотрел в нем вызов, пробуждающий его силы, чувство собственного достоинства. Подняв голову и сделав рукой решительный жест, Антонен сказал: «Пусть будет так! я пойду с тем, что мне дал Господь!» И он смело пошел вперед. Но куда он шел? Была ли у него какая-нибудь цель? Он этого и сам не знал. На какой улице тот дом, где он, по словам отца, может найти приют? Правда, отец добавил: «сегодня или завтра». Но если его приютят только завтра, то кто накормит его сегодня и на какой постели проведет он холодную ночь?

Все это были вопросы, на которые не мог ответить сам Антонен.

Всякому другому на его месте пришла бы в голову мысль просить милостыню у прохожих, искать ночлега и пищи.

Но я уже сказал, что Антон был самолюбив и ни о чем подобном не думал. Но с другой стороны, если бы он и хотел добывать кусок хлеба трудом, то это было бы почти невозможно, так как он не был приучен ни к какой работе, не учился никакому мастерству.

Размышляя о своем безысходном положении, Антонен шел все вперед и вперед. Таким образом он, нисколько не заботясь о том куда идет, дошел до заставы и оставил громадный город за собою. Он шел мимо целого ряда трактиров, харчевен и таверн, где пили, ели, болтали и пели всякого рода люди из низших сословий.

Антонен невольно заглядывал в эти шумные заведения и случайно увидел мальчика своих лет, прислуживавшего в одной из таверн за столом. Это навело его на мысль, что и он с успехом мог бы исполнить такую работу, Антонен тут же решил предложить свои услуги хозяину одного из подобных заведений. Но он боялся; по несколько раз проходил он мимо десятков дверей, не смея переступить порог: то замечал он множество прислуги, — и думал, что там ни в ком больше не нуждаются; то хозяин заведения, по своему внушительному виду, казался ему страшным, злым… Наконец, сквозь тусклое стекло низенького окна, над которым красовалась большая вывеска загородного кабачка, Антонен увидел человека, который очень понравился ему во всех отношениях. Это был веселый толстяк, одетый в белую куртку и носивший на голове бумажный колпак; он стоял за прилавком, наполнял с добродушным смехом стаканы посетителей и сам чокался с ними. Тем не менее Антонен все еще не осмеливался войти; он довольствовался тем, что смотрел на доброе лицо хозяина, думая про себя: «Хорошо, если бы этот взял меня к себе». Продолжительное заглядывание в окно мальчика обратило на себя внимание хозяина, который вышел к нему.

— Что ты тут делаешь? Чего смотришь? — спросил он у бедняги; тот ответил ему без малейшей робости, потому что сразу почувствовал доверие к толстяку:

— Я ищу, сударь, места, и если бы вы пожелали взять меня, я стал бы делать все, что только в состоянии делать, лишь бы угодить вам… о, вы увидели бы!..

— А что ты умеешь делать?

— Ничего особенного, но я выучусь.

— Ты никогда не прислуживал за столом?

— Нет, но это должно быть не хитро, и если бы меня хоть немного подучить…