Я теперь знаю, что Алеша мальчишкой был настоящим помощником матери, не гнушался никакой работой и часто упрямо мотал головой, когда юные сверстники звали его с собой играть в небольшой лесок к речке. Нужно было работать.
Алеша родился в 1918 году, но до ухода в армию успел пройти большую трудовую школу: был ремонтным рабочим и грузчиком на станции Бутырский пост, Калининской железной дороги, потом устроился слесарем в институте горной промышленности в Москве.
В 1938 году был призван в армию. Там сразу заметили сметливого паренька и удовлетворили его просьбу: послали на учебу в артиллерийскую школу. Спустя год участвует в освободительном походе наших войск на земли Западной Белоруссии и Западной Украины. Когда началась война на Карельском перешейке, он оказался здесь. Был ранен, попал в ленинградский госпиталь. Беспокойный оказался больной. Не давал покоя врачам и добился, чтобы его выписали раньше срока. Снова на фронте. Штурмует Выборг. Там и остается служить. В Выборге его застает Великая Отечественная война…
Последнюю весточку от сына мать получила из Ельца. Доброе, хорошее письмо.
Старая мать показывает сложенный треугольником пожелтевший листок. Расплылись строчки, торопливо набросанные чернильным карандашом: много материнских слез упало на дорогое письмо.
Мать снова и снова вспоминает о детстве Алеши.
— Терпеливым он был. Раз случилось, наскочил Алеша пяткой на косу. Рана просто ужас. Не помню уж, как я кожу-то приладила, кое-как перевязала ногу да скорей сына на подводу — и в город, к доктору. Едем это мы, а я все слезами умываюсь, глядя то на его белое как мел лицо, то на простыни, которыми я ногу ему обмотала: кровь бежит да бежит. И так мне вдруг горько стало, не выдержала, запричитала. А Алешенька так меня нежно за плечи обнял: «Что вы, мама, зачем так убиваться… Мне же совсем не больно».
А я гляжу, у него и губы-то до крови покусаны, но держится, лишь бы меня успокоить. Вот какой он был: терпеливый да упрямый, чего задумает, обязательно добьется…
Замолкла мама. Только старые натруженные руки нервно перебирают бахрому скатерти и вяжут, вяжут бесконечные узелки…
Наша встреча с Алешей Кочетковым произошла в Красной Слободе на Брянщине в октябре 1941 года. По имевшимся у нас данным, эта небольшая деревня была примечательна тем, что, несмотря на неоднократные попытки оккупантов организовать там отряд полиции, у них ничего не получилось: никто из краснослободцев в полицию не пошел.
В Красной Слободе собрали мы жителей и впервые прочли им газету «Правда», случайно найденную нами в лесу, по-видимому, ее сбросили с самолета.
После собрания к столу потянулись десятки людей с одной просьбой: зачислить их в отряд. Среди них выделялись двое. Один — небольшого роста, худощавый, в коротком полушубке; другой — чуть повыше, с рыжеватой бородкой. Первым представился тот, что пониже, — Алексей Кочетков. С ним был его друг Петраков — архангельский лесоруб. Оба окруженцы. С ними, как выяснилось, была группа бойцов из разных воинских частей.
Спрашиваю Кочеткова:
— Коммунист?
— Никак нет, — отвечает. — Я комсомолец, но здесь меня все знают как члена партии.
Меня это удивило. На оккупированной земле слово «коммунист» грозило неминуемой смертью. Спрашиваю:
— Почему же это вас знают как члена партии?
Кочетков замялся, румянец появился на лице.
— Я так решил: действовать как коммунист. Больше доверия будет… Авторитета, что ли…
С симпатией приглядываюсь к нему. А Кочетков уже рассказывает, что его группа состоит из девятнадцати человек. Хотят организовать партизанский отряд, да оружия всего пять винтовок. Мы предложили Кочеткову присоединиться к нашему отряду и возглавить роту. Он согласился. Новичкам выделили пулемет из сгоревшего танка и десять винтовок — больше не было.
Когда мы уходили, оставили роту Кочеткова в Красной Слободе — пусть еще пополнится людьми да обучит их как следует. Не знали мы, что староста деревни — предатель. Через несколько дней он привел из райцентра Суземки отряд полиции во главе с тремя немецкими офицерами.
Кочетков в это время проводил занятия с пополнением. Полиция, окружив деревню, открыла огонь. Кочетков и его ребята еле ноги унесли. Мы их нашли только на второй день, растерянных и подавленных. Многие наши возмутились, потребовали: «Отнять у дармоедов оружие и распустить». Беспощадно судили прежде всего, конечно, командира: «Сам трус, вот и бойцы такие».
Пришел ко мне комиссар и сказал:
— Посмотри на Кочеткова, совсем увял. Надо скорей решать с ним.
Вызываем его. Не узнать парня: глаза потускнели, лицо потемнело, будто сразу постарел. Говорит с нами, а сам в пол смотрит.
— Нелепо все получилось… Мы изучали пулемет, и вдруг стрельба. Я дал команду отходить, думал, выскочим в огороды и займем выгодную позицию. Да где там, все побежали кто куда, едва собрал потом… Знаю, что я виноват: плохим командиром оказался…
Мы понимали, что командирами не рождаются. Нужно время, чтобы человек стал им. Решили оставить Кочеткова во главе роты. Надеялись, что урок этот запомнит на всю жизнь. Хотя признаюсь, что не мог отогнать мысль: «А если ошибка повторится и он опять подведет?»
Ушел Кочетков. Я тоже вышел из штаба. И вдруг вижу Алексея с Марией Кениной. Наша разведчица славилась не только смелостью. Высокая, белокурая, она была настоящей красавицей, и многие заглядывались на нее.
До меня доносятся ее слова, полные участия и нежности:
— Не падай духом, Алеша. Ты еще себя покажешь. Я в тебя верю. Слышишь, верю!
Смотрю на Алексея. Ожило его лицо. А во взгляде, устремленном на Марию, и боль, и надежда, и что-то очень-очень светлое…
На войне часто теряют близких и дорогих людей. Но даже в самые тяжкие дни я не раз наблюдал, как среди тревог и смертельной опасности рождались и крепли замечательные человеческие чувства. Они помогали преодолевать все невзгоды.
Перед Алексеем Кочетковым и Марией Кениной лежала большая и трудная боевая дорога, и по ней они пошли как два настоящих друга, для которых борьба с врагом и их большая, верная любовь слились в одно неразрывное целое.
После этого Кочетков не упускал случая, чтобы делами оправдать себя в глазах товарищей.
Когда мы покидали Гаврилову Слободу, Кочетков доложил мне: один из полицейских проговорился, что в селе Большая Березка в зданиях бывшей машинно-тракторной мастерской немцы производят ремонт танков и тракторов.
— Там нет никакой особой охраны, товарищ командир. Мои хлопцы вмиг справятся.
— Пусть идут, — поддержал просьбу Кочеткова Богатырь и строго добавил: — Только чтобы к утру вернулись.
Ребята Кочеткова блестяще справились. Внезапно напав на мастерскую, они перебили охрану и уничтожили все оборудование, а заодно и ремонтировавшиеся танки и тракторы.
Штаб наш разработал интересную операцию. Мы решили проучить противника, чтобы отбить у него охоту гоняться за нашими небольшими группами, отправляющимися на задания. Местом операции Илья Иванович Бородачев предложил хутор Хлебороб в пяти километрах от Середины-Буды.
Взяв с собой Кочеткова, выезжаю на рекогносцировку. По дороге я рассказываю Алексею, что комендант Новгород-Северска генерал Пальм превратил хутор в свою кладовую: прячет здесь награбленные фураж и зерно. Муся Гутарева говорит, что он скрывает это от своего начальства, видно, хочет себе все присвоить.
Значит, наше появление на хуторе должно его особенно обеспокоить. Не удержится, чтобы не прислать сюда солдат. А мы подготовим им достойную встречу. Вскоре увидели стога сена. Значит, хутор близко. Намечаем, где лучше расположить огневые точки. Не заезжая на хутор, поворачиваем обратно.
Все наши силы подтягиваем в Горожанку, село, расположенное неподалеку от Хлебороба. Здесь скопилось более семидесяти пулеметов, из них двадцать пять станковых. Подвезли сюда и два 75-миллиметровых орудия, один полковой, пятнадцать батальонных и двадцать семь ротных минометов (Новиков все-таки добился, чтобы артиллерия у нас сохранилась в целости!).