Сергей и Павлик переглядываются, суют «Астрономию» в шкаф и молча садятся за свои дела. Мама понимает, что про солнце сказала не по-книжному, а то, что сама придумала, и норовит как-то оправдать свое наитие:

— Да, на свете много диковинного... Вот, скажу, земля. Простая землица, что в нашем огороде. Возьми ее в руки и погляди. Черная она. Нет у ней никаких цветов и красок. Так? А кто ж овощи наряжает, раскрашивает? Начни копать: редька белая, морковка красная, свекла бордовая. Вот и рассуди — откуда у землицы краски?

— А по-моему, все тут ясно, — деловито говорит отец. — Коль прошлое лето всухую прокатилось, то и на огороде сухо, серо. Пожухло все, в один цвет слилось. Вот тебе и краски... Нет, не земля родит, а лето! Был бы дождик...

— Был бы гром, нам не нужен агроном, — ловко подхватывает разговор Павлик.

Мама на минуту отрывается от шитья и с какой-то скрытой любовью оглядывает нас темными, чуть грустными глазами.

— А у нас, — говорит она, — мама-покойница, бывало, скажет: земля — тарелка, что положишь, то возьмешь. Каково обработаешь ее, таково и получишь. Не столько дождь с неба, сколько пот с лица...

— Что так, то так, — добродушно бурчит отец, почесывая макушку.

...Эти непраздные наши семейные вечера, тихие и неторопливые, с рассказами и сказками, оставляли во мне глубокую отраду. Я долго не мог заснуть, все ломал голову, норовя дознаться, откуда же земля берет столько красок, отчего солнышко к вечеру тяжелеет. Дождавшись дня, я бежал в огород, брал с грядки горстку земли и, словно драгоценность, разглядывал рыхлые комочки обычного чернозема. По утрам я вскакивал с постели, шел к отцу и ощупывал его ладони. А вечером, встретив с работы, дивился: руки у него и впрямь потяжелели!

Отец устало улыбался:

— А мать-то у нас и в самом деле астроном, а?

Однажды отец взял меня в город. Мне было лет десять. Города я еще не видел, радовался и, однако, побаивался чего-то. На остановках мы выходили из вагона, разглядывали зданьица пристанционных вокзалов, сложенные из темно-красного кирпича высокие округлые башни, к которым подкатывали на водопой паровозы.

— Это дедушкина работа, — с благоговением говорил отец. — Гляди, какая кладка! Не башенки — крепостя. И пушка не всякая возьмет.

В городе он показал мне четырехэтажный кирпичный дом, с балконами, карнизами, стрельчатыми арками — примерно такой же дворец я видел в книге сказок.

— И это дедушка твой построил... Каково?

— Один?! — подивился я.

— С товарищами, — почтительно сказал отец.

Я смотрел на дворец, и жизнь моя как бы расширялась. И уже не я был ее началом, а что-то другое, далекое. О дедушке и его товарищах-каменщиках я думал с такой родственной теплотой, как будто всегда знал их, жил с ними еще до своего рождения.

Лишь на минуту мне взгрустнулось: люди проходили мимо высокого дома-дворца и даже не глядели на него и, верно же, ничего не знали о нашем дедушке.

Из города я возвратился с каким-то радостным ощущением высоты, будто за день поездки подрос сразу на несколько сантиметров. Сместилось что-то в моих понятиях об отце и его ремесле, о далях и километрах. Еще вчера дорога в город казалась мне чужедальней, опасной, теперь стала легкой, знакомой, как тропинка от нашей избы до околицы... А сам город, таинственно далекий и недосягаемый, словно край света, враз придвинулся, стал близким, здешним и уютным, как наша деревня. И это оттого, что в самой серединке города, в самой гуще его домов стоял дворец, сотворенный моим дедушкой его товарищами. В нашей деревне о дедушке рассказывали больше как о печнике. Некоторые старики, помня о нем, любили нас.

— А, да это внучек Романа-печника! — обрадованно узнавал меня какой-нибудь дедок и гладил по голове.

Опираясь о доброе имя дедушки, скоро вырос авторитет отца. Отец был трудолюбив, как муравей, аккуратен и горяч в своем деле. Сложенные им русские печи, ладные и уютные, жарко топились, долго держали в себе ровное тепло, все пеклось в них споро и без пригару.

Хозяйки в деревне разговаривали:

— Сейчас-то прямо рай. И беды не знаю. А до савельевской была... Ох, не печь — прорва. Кидаешь, кидаешь в нее — и все как в трубу...

— Ага. Вот и у нас. Пока горит — тепло, прогорело — следом выстудило.

— А в савельевскую-то и всего пять-шесть поленцев положи да малость кизячку — и такого она тебе жару, духу даст! Сутки в доме теплынь стоит.

— А у вас савельевская аль нет?.. Савельевская? Ну и дай бог...

Отцовы печи стояли в деревенских избах как памятники его редкому мастерству, славили всю нашу фамилию. И мне казалось: пока печи живут и греют людей, с нами ничего плохого не случится.

Однажды в воскресный день отец собрал все семейство — Тоню, Андрея, Павлика, Сергея, Клаву, меня и привел на кладбище, к старенькой могиле деда Романа. Вдоль низкого холмика лежал темный деревянный крест с подгнившим торцом. Отец только что выдернул его из земли. На том месте, где он косо торчал, начали кладку.

Отец попросил каждого положить по нескольку кирпичей.

Первым взял мастерок Андрей, успевший приохотиться к отцову ремеслу. Затем уложили свои кирпичи Павлик, я и Сергей.

— Поглядел бы сейчас дедушка! — грустно улыбнулся отец. Черенком мастерка он постучал по выпирающим кое-где кирпичам и стал вершить. Андрей и Павлик подавали раствор. Песком и известью гладко затерли и побелили обелиск с небольшим выступом. Издали он напоминал печь с высокой трубой. Отец оставил по бокам обелиска маленькие ниши, похожие на печурки.

— Сюда можно цветы в горшочках поставить, — подсказал он Тоне и Клаве. — А тут скамейку приладим...

Врыли в землю два коротких сосновых столбика, соединили их свежевыструганной доской. Вот и скамеечка. Зеленым навесом склонились над ней старые клены.

С того дня кладбище перестало для меня быть страшным местом. Нередко мы с Клавой брали бидончик с водой и шли поливать цветы на дедушкиной могиле, в сонной тишине слушали и ловили кузнечиков.

— Пойдем посидим у дедушки, — звала Тоня своего жениха, Веню, если тот заходил к ней не вечером, а днем.

Они шли к дедушке, долго сидели под кленами и даже, как нечаянно подглядел однажды Павлик, целовались там на скамеечке.

Как-то зашла к нам в избу новенькая учительница, Алевтина Сергеевна. В нашу школу она приехала из города. Высокая, быстроногая, с косичками, как десятиклассница. Подступила к маме с расспросами: как вы своих детей воспитываете?

Мама растерялась.

— О чем рассказывать-то?.. Бывает, и наши ребятишки озоруют.

Увидев, что я и Клава стоим перед ней и заглядываем прямо ей в рот, мама засмеялась:

— Вот они на виду, что про них плохого скажешь?

Потом мама выпроводила меня и Клаву из горницы. Ей, наверное, было неловко при нас говорить, хорошие мы или плохие. Мы влезли на полати и из-за приоткрытой занавески стали подглядывать.

— У нас, Савельевых, и в роду детей любили... У моей матери девятеро было. Времечко тогда тяжелое стояло. Не ровня нонешнему. Разруха да голодуха. А тут в наш дом еще и смерть, как хорек в курятник, повадилась ходить. Полсемьи померло.

Мама задумалась, разглаживая на коленях полушалок.

— А теперь жизнь полегче. Теперь чего ж не жить да не рожать?! — Глаза мамы блеснули молодо и гордо. — Говорят мне: вот скоро вырастут, Марусь, твои дети, разъедутся, разлетятся. В избе потише будет. Покой обретешь. А у меня только и радость, когда все дети рядышком, в сборе...

— Вы что чаще применяете: убеждение или наказание? Что больше в ходу — ремень или слово? — заглянув в свою тетрадку, спросила учительница и зарделась. Мочки ушей стали у нее красными, как сережки у петуха.

— Детей наказывай стыдом, а не битьем и угрозой. — Мама замолчала, припоминая. Потом улыбнулась: — Сереже, отличнику-то нашему, всего тринадцать, но и ему прошлым летом в каникулы мы работенку подыскали. Помогать Павлику колхозных телят пасти. Целый день Павлик на солнце, никуда не отлучись: на кого гурт оставишь? Вот и послала Сергея я в поле, в подсменщики. А он в гречихе спрятался. Дать бы ему ремня. Но отец вечером усадил его рядышком и говорит: «Скоро в школу, Серега, товарищи твои в новых пиджаках пойдут, а ты какой наденешь? Старый с заплатками? И скажут люди: что ж ты, Серега, все лето за воробьями с рогаткой пробегал, неужто дела путного не нашел?» Так урезонил его, что Сергей без ремня заслезился...