Однажды в город во главе бригады ревизоров приехал Виктор Шарыгин, бывший одноклассник, с которым Гурилев не виделся много лет. Встретились случайно на лестнице в банке. Шарыгин — пополневший, в коверкотовом костюме, при галстуке на кремовой рубахе, в фетровых гамашах на полуботинках — вальяжно спускался с широкой мраморной лестницы, окруженный свитой. Узнали друг друга сразу. Оставив спутников, Шарыгин бросился обнимать Гурилева, а тот, держа в одной руке дерматиновый портфельчик, а в другой ковровую тюбетейку, смущенно оглядывался.

Вечером они прогуливались по аллеям городского сада. Шарыгин громко и с удовольствием рассказывал о своей жизни, о том, каких чинов достиг в Наркомфине.

— Как ты мог застрять здесь, Антон?! — восклицал Шарыгин. — Ты же был самый способный из нас! Ты помнишь, как тебя прозвали? «Арифмометр»!.. А?! Нет, я тебя вытащу отсюда!.. В Москву!.. Только в Москву!.. Заберу к себе в отдел… Бросай свою мебельную артель! Это же кустарщина! Москва стоит того, чтобы жить в ней!.. Помнишь Маяковского: «Я хотел бы жить и умереть…» И так далее… Москва, голубчик!

Гурилев смущенно кивал, соглашался. Он не думал ни о Москве, ни о должности столоначальника в Наркомфине. Его огорошил напор Шарыгина, звучавший искренне, и было неловко возражать или высказывать сомнения.

Через день Гурилева пригласили в отдел кадров местной промышленности.

— Вами интересовались, Антон Борисович, — сказал многозначительно кадровик.

— В каком смысле? — не понял Гурилев.

— Да вы садитесь, — приглашающе откинулся на стуле кадровик, будто готовясь к долгой беседе. — В том смысле, что товарищ из Москвы интересовался, как говорится, вашей анкеткой. В разумении прошлого и настоящего.

Гурилев понял.

— И что же вы ему сказали? — закусил он губу, чтоб не улыбнуться.

— Что лишенцем вы не были, в партчистку не попадали, газеты читаете, в коллективе пользуетесь авторитетом… Разве этого не достаточно?

— Вполне! — сказал Гурилев. — Простите, я должен идти. Мне надо подписать банковские документы. Сегодня зарплата. Как-нибудь в другой раз доскажете…

Дома, в лицах, он весело рассказывал жене эту историю, больше всего его забавляло, что Шарыгин все же наводил о нем справки в отделе кадров. Гурилева не обидела эта осторожность друга детства. Но когда через месяц от Шарыгина вдруг пришло письмо с конкретным предложением о переезде в Москву, Гурилев ответил деликатным отказом со множеством благодарностей, туманно сославшись на семейные обстоятельства. За всю свою жизнь он помнил всего три места службы: финчасть штаба 80-й дивизии, мебельная фабрика и потребкооперация, уже в Джанталыке…

Там что-то произошло — он смотрел на зарево в селе. Но что? Конечно, они могут прийти сюда, искать… Это так просто — он взглянул на бочки… А решающим окажется всего-то маленькая дырочка в ведре, черная маслянистая ниточка от нее… Они и доберутся сюда по ней… Найдут его… И отыщут все… Увозить корма не станут. Зачем они им?.. Но сжечь могут… Два дня труда. Люди последнее отдавали… Боже!.. Прохудилось дно в ведре! Вот что, оказывается, иногда все и решает — пустячок… Возникший в какой-то свой момент… Будь это ведро целым или проржавей оно через день или месяц… Могло бы Лизе подвернуться в сенях и вовсе другое… Так нет же!.. И потянулась ниточка к нему… Зачем Лиза приходила?.. Что же делать?.. Уйти?.. В лес, в поле, куда угодно… Или остаться?.. Выбор… Как итог всего, чем раньше жил… Соответствуем ли мы сами себе, или всякий раз наши поступки — произвол обстоятельств?.. А если все проще, как у Анциферова: дескать, время такое — война все упрощает. Нет, Петр Федорович, так вам удобней, легче существовать… Не будь войны, вы все равно упрощали бы, но по другому случаю…

И он понял, что не уйдет. Если они придут, хоть как-то помешает. Им ведь и горючее нужно… Доценко сказала… Значит, бочки эти… Помешает испоганить или уничтожить корма… Что он еще им помешает?..

Гурилев торопливо снял брезентовые рукавицы, расстегнул пальто, ватник под ним, залез в боковой карман пиджака, где лежали документы и химический карандаш, которым дорожил, выложил все перед собой. Список подворного обхода, где против фамилий колхозников, сдавших корма, стояли крестики, корешки квитанций с вложенной внутрь четвертинкой уже пробелившейся синей копирки… Это спрятать, тут фамилии. Паспорт. Продуктовые карточки. Командировочное удостоверение… Это он оставит при себе — его личное…

Прятать все в одно место Гурилев не стал. На листке из блокнота нацарапал: «Нашедшего прошу сдать в госбанк». Сунул записку в инкассаторскую сумку с остатками денег, а саму сумку затолкал меж стропил в глубокий паз под скатом крыши.

Корешки квитанций… Список подворного обхода… Они, может, и не поймут их смысла. А все же… Для него и для тех, кому выдал, квитанции эти значили многое… Да и, привыкший иметь дело с документами, он не мог допустить, чтоб по незнанию их кто-то втоптал сапогом в снег… Если же все обойдется, то ему же по этим бумажкам и отчитываться в бухгалтерии. Он завернул в носовой платок список и квитанционную книжку и положил под носилки с застывшим цементным раствором…

Все исполнив, Гурилев вернулся на свое место у вентиляционного окна. Теперь, успокоенный, он даже подумал, что слишком запаниковал, это от одиночества; что скорей всего промучается здесь ночь, а к утру либо они сами убегут, либо Анциферов вернется с нашими…

Свесившись с настила и выставив автомат, он стал ждать, пристально вглядываясь в проем, где когда-то была торцевая стена: там в лунном свете искрилось заснеженное поле. И все же момент появления немцев упустил. А немцы — их было семь человек, — разделившись на две группы, стали обходить здание справа и слева. Они были солдатами и знали свое дело. Гурилев бросился к боковому окошечку, вышиб стекло и, выглянув, увидел внизу троих. Тотчас на звон стекла отозвалась автоматная дробь, осколки кирпича брызнули ему в лицо. Но все же он высунул ствол, нажал на крючок. Автомат, словно вырываясь из неумелых рук, задергался, и длинная очередь ушла высоко в небо. Опустив ствол, Гурилев начал стрелять долгими нерасчетливыми очередями, почти не видя немцев. Короткое частое пламя на кончике его автомата ослепляло и отвлекало. Но он продолжал стрелять, надеясь отсечь немцев от стены. Внизу что-то звякнуло. Гурилев подполз к краю настила и заметил скользнувшие тени. Он понял: проникли через пролом в боковой стене. Он дал протяжную, веером, очередь — от стены к торцовому проему. Вверх к нему ответно метнулись хлесткие иголочки огня, пули вгрызались в балки, в штукатурку, летела щепа, куски известки. С него сбило шапку, он инстинктивно ткнулся головой в автомат, закрыв глаза. И сразу же поднял лицо, заметил, как темная фигура проскочила под навес к лестнице. И тут взгляд уперся в угол. Бочки!.. Надо по бочкам!.. Он повел стволом, нажал, но автомат молчал, спусковой крючок ушел до упора, а он все давил, не понимая, что диск пуст. А по лестнице уже гремели сапоги. Гурилев рвал из кармана не дававшийся, закутанный в чехольчик запасной диск, который он сам же с таким трудом затолкал туда. Наконец выхватил, вырвал из чехольчика. И тут с ужасом понял, что не знает, как его вставить. Лихорадочно, с силой отдирал пустой диск от ложа. Но металл словно прикипел… Почему же он не сказал, как это делать?.. Знал ведь… не умею… Почему?.. Почему?.. Почему?.. Обламывая ногти, пытался выдрать, вывернуть пустую круглую коробку. Что-то шаркнуло за спиной. Резко повернул голову и успел увидеть отделившийся от пола огромный сапог, словно канцелярские кнопки, на подошве блеснули кругляшки истершихся шипов-подковок. Сильный удар в грудь опрокинул его. Что-то шершавое, потное обхватило подбородок, мерзкое дыхание гнилозубого рта плеснулось в лицо; потом его поволокли за руки по настилу, по лестнице вниз…