A король Филипп бросал похотливые взоры на принцессу Эболи, у которой был муж; он домогался ее любви, и она уступила.

Королева Изабелла, которая, по слухам, благоприятствовала замыслам дона Карлоса насчет захвата власти в Нидерландах, высохла и исчахла. Волосы стали выпадать у нее целыми прядями. Ее часто рвало, и на руках и ногах у нее выпали ногти. И она умерла.

И Филипп не плакал.

У принца Эболи тоже выпали волосы. Он стал мрачен и слезлив. Потом и у него выпали ногти на руках и на ногах.

И король Филипп повелел похоронить его.

И он утешил вдову в ее печали и не плакал.

В эти весенние дни пришли женщины и девушки Дамме к Неле и спросили ее, не хочет ли она стать «майской невестой» и спрятаться в кустах с женихом, которого найдут для нее; и не без зависти они говорили, что во всем Дамме и округе нет молодого человека, который не рад был бы на ней жениться, так она неизменно мила, свежа и умна. Все это, конечно, дар колдуньи.

— Кумушки, — ответила Неле, — скажите молодым людям, которые готовы посвататься ко мне, что сердце Неле не здесь, а с тем, кто скитается вдали ради освобождения родины. А если я, как вы говорите, свежа и молода, то этим я обязана не волшебству, а моему здоровью.

— Все же Катлина на подозрении, — отвечали кумушки.

— Не верьте злым наговорам, — возразила Неле. — Катлина не колдунья. Господа судейские жгли паклю у нее на голове, и господь-бог поразил ее безумием.

И Катлина кивала головой из уголка, где она сидела съежившись, и говорила:

— Уберите огонь; вот он скоро вернется, Гансик, милый мой.

На вопрос женщин, кто этот Гансик, Неле ответила:

— Это сын Клааса, мой молочный брат; она вообразила, что потеряла его с тех пор, как господь поразил ее.

И женщины по доброте душевной подали Катлине несколько серебряных монет. Она же показывала кому-то, кого никто не видел, новые монетки и приговаривала:

— Я богата, блестит у меня мое серебрецо. Приди, Гансик, милый мой, я заплачу тебе за твою любовь.

И Неле плакала в одиноком домике, когда ушли кумушки. Она думала об Уленшпигеле, который скитается где-то вдали, а она не может быть с ним; и о Катлине, которая все вздыхает и стонет: «Уберите огонь!» — и часто прижимает обе руки к груди, показывая, как бушует во всем ее теле и в голове пламя безумия.

Между тем «майская невеста» и ее жених спрятались в кустах, и та или тот, кто находил кого-нибудь из них, становились королем или королевой празднества.

Неле слышала радостные возгласы парней и девушек, когда «майская невеста» была найдена в овраге, скрытая зарослями.

И она плакала, вспоминая о той сладостной поре, когда невесту искала она и Уленшпигель, ее милый.

В это время он и Ламме — нога слева, нога справа — ехали верхом на своих ослах.

— Слушай, Ламме, — сказал Уленшпигель, — нидерландское дворянство из зависти к Молчаливому изменило делу союзников, предало священный союз, достославное соглашение, заключенное ради спасения родины. Эгмонт и Горн стали также предателями, но это не принесло им пользы; Бредероде умер и продолжать эту войну некому, кроме бедного люда Фландрии и Брабанта, ожидающего честных вождей, чтобы двинуться вперед. Да, сын мой, и дальше есть еще острова Зеландии да еще северная Голландия, правителем которой состоит принц; и еще дальше, на море — Эдзар, граф Эмдена и восточной Фрисландии.

— Увы, — сказал Ламме, — я вижу совершенно ясно, что мы вертимся между костром, веревкой и плахой, умираем с голоду, изнываем от жажды и не имеем никакой надежды на покой и отдых.

— Это еще только начало, — ответил Уленшпигель, — прими благосклонно в соображение, что все это ведь пустяки для нас: не мы ли избиваем наших врагов, не мы ли издеваемся над ними, не наши ли кошельки полны ныне золота, не пресыщены ли мы мясом, пивом, вином и водкой? Чего тебе еще, перина ты ненасытная? Не продать ли наших ослов и не купить ли лошадей?

— Сын мой, — ответил Ламме, — лошадиная рысь несколько тряска для человека моего объема.

— Ну и сиди на своем осле, как это делают мужики, и смеяться над тобой никто не будет, пока ты одет мужиком и вооружен не мечом, как я, а палкой с наконечником.

— Сын мой, — сказал Ламме, — уверен ли ты, что наши паспорта будут достаточны в маленьких местечках?

— У меня ведь в запасе еще брачное свидетельство с большой церковной печатью красного сургуча, висящей на двух пергаментных хвостиках, да еще свидетельство об исповеди. С двумя мужами, столь превосходно вооруженными, не сладить солдатам и шпионам герцога. А черные четки, которыми мы торгуем? Оба мы рейтары, — ты фламандец, я немец, — по особому приказу герцога разъезжаем по стране, распространяя священные предметы и привлекая еретиков к святой католической вере. Таким образом, мы проникнем повсюду: и к знатным господам и к жирным аббатам, и везде встретит нас благоговейное гостеприимство. И мы пронюхаем их тайны. Оближи свои губки, мой нежный друг.

— Сын мой, — сказал Ламме, — мы, стало быть, занимаемся шпионством?

— По законам и обычаям войны, — отвечал Уленшпигель.

— Но если сюда дойдет история о трех проповедниках, нам не сдобровать, — сказал Ламме.

В ответ Уленшпигель запел:

Но Ламме стонал:

— О, у меня такая тонкая кожа, что малейшее прикосновение кинжала разом продырявит ее. Лучше было бы заняться каким-нибудь полезным ремеслом, чем таскаться по городам и весям, служа этим важным господам, которые ходят в бархатных штанах и едят жирных дроздов на золотых блюдах. А нам за все достаются только пинки, опасность, бои, дождь, град, снег и тощие бродяжьи похлебки… А у них — колбасы, жирные каплуны, ароматные жаворонки, сочные пулярдки…

— Слюнки текут, милый друг? — спросил Уленшпигель.

— Где вы, свежие печенья, золотистые пирожки, нежные сливочные торты? И где ты, жена моя?

— Пепел стучит в мое сердце и зовет в бой. Ты же, кроткий агнец, ты не должен мстить ни за смерть твоего отца и матери, ни за горе любимых людей, ни за твою бедность; если тебя пугают ужасы войны, пусти меня туда, куда я и направляюсь.

— Одного? — спросил Ламме.

И он вдруг остановил своего осла, который тут же сорвал пучок колючки, росшей у дороги. Осел Уленшпигеля также остановился и стал кормиться.

— Одного? — повторил Ламме. — Но ты же не оставишь меня одного — это будет страшная жестокость. Я уже потерял мою жену, теперь потерять еще друга — это слишком. Я не буду больше жаловаться, обещаю тебе клятвенно. И, раз уж так приходится, — он гордо поднял голову, — я тоже пойду под град пуль. Да! И в гущу сабельной сечи пойду. Да! Лицом к лицу с проклятыми наемниками, пьющими кровь, точно волки. И если когда-нибудь, смертельно раненный, я упаду, истекая кровью, к твоим ногам, похорони меня, а когда встретишь мою жену, скажи ей, что я не мог жить без любви на этом свете! Нет, так я не могу, сын мой, Уленшпигель!

И Ламме заплакал, а Уленшпигель был растроган его кроткой самоотверженностью.

В это время Альба разделил свою армию на две, из которых одну двинул в герцогство Люксембургское, другую — в графство Намюрское.

— Видно, тут есть какой-то стратегический замысел, мне непонятный, — сказал Уленшпигель. — Ну, мне все равно, едем все-таки в Маастрихт.

Когда они приближались к городу по берегу Мааса, Ламме заметил, что Уленшпигель внимательно рассматривает все суда, идущие по реке, и вдруг остановился перед одним, на носу которого была изображена сирена. В руках у сирены был щит, на черном поле которого вырисовывались золотые буквы Г. И. Х., начальные буквы имени нашего господа Иисуса Христа.